Тбилисские истории. Новогодняя фантасмагория типа одноактной пьесы

Тридцатого первого декабря Матильда Качкачия, зарабатывавшая в числе прочего и торговлей на маленьком базаре в подземном переходе на Колхозной площади, первой пришла на работу и обнаружила исполинского – метров в пять в диаметре округлого туловища, черного мохнатого паука. Он засел аккурат посреди перехода – там, где он расширялся в круг, а дальше опять сужался. Паук злобно таращился зеленоватыми глазами, в которых окружавший его мир отражался как в двух зеркалах, треснувших на множество частей.

Увидев чудище, неведомо как оказавшееся в подземном переходе, ибо влезть сюда с улицы оно бы не смогло – лестницы для него были слишком узки, Матильда вначале растерялась. Немного подумав, она шикнула на паука: "Эй, кыш!" Тот угрожающе приподнял одну их передних лап. Матильда испугалась и отпрянула. На следующее осознанное действие у нее времени не хватило – появились другие продавцы, и Качкачия сделала то, что у нее прилюдно получалось лучше всего – оглушительно запричитала: "Деда-титу-титу-титу!!! Это что глаза мои видят! Это чтоб глаза мои еще раз увидели? Не бывать этому!!! Лучше глаз лишиться и ослепнуть!"

От ора торговки и многократного в малолюдной подземке гулкого эха заложило в ушах. Пожилой Анзор чертыхнулся: "Чу, сатана!" Гулнази сочувственно вздохнула: "Опять этой контуженой что-то почудилось". А действительно контуженный на афганской войне Саид заворчал: "Дедишениса! Визжит, как свинья под ножом".

В длинном переходе видно было плохо – тусклый свет от нескольких висевших далеко друг от друга лампочек не позволял им разглядеть причину истерики Матильды Качкачия. Она же, поджав левую ногу, правой рукой то хваталась за лоб, то запускала ее в волосы, словно хотела выдрать клок, а левой потрясала в направлении какой-то темнеющей груды и, не переставая, пронзительно верещала. Продавцы поспешили на помощь, но, подойдя ближе, окаменели при виде паука. "Откуда это страхиладство взялось? Никак фильм будут снимать?" – предположил Анзор. "Не дай бог, если фильм – опять торговать не дадут", – Гулнази вспомнила, как полгода назад в переходе снимался эпизод какого-то сериала. Тогда съемки растянулись на два дня: вначале в переходе отключилось электричество, потом возникли другие технические неполадки, а когда все было готово – в негодности оказались два актера, решившие скоротать время в хинкальной Геронтия, расположенной там же в переходе. Слабой наградой Гулнази за двухдневный простой стало то, что она мелькнула в массовке. Но чтобы похвастать перед родственниками и убедить их в том, что в кино действительно она, видеомагнитофон приходилось в нужный момент останавливать. Родственники восхищенно цокали языком, хвалили ее, даже просили разрешения сделать копию фильма, но почему-то не делали. А потом Гулнази пожалела о своем тщеславии – родственники оказались завистливыми людьми и за глаза стали звать ее непонятным, но обидным словом "Мерлимондро".

"Да замолкни ты хоть на секунду! – взмолилась она к завывающей Матильде. – Анзор, дядя Анзор, товар стоит раскладывать?" Воспитанная в традициях Гулнази полагала, что самый возрастной в их цехе человек знает, как быть в любой ситуации. Польщенный тем, что в таком неординарном положении за советом обратились именно к нему, Анзор, не сводя глаз с чудища, полез в карман за "Примой", отработанным за десятки лет движением уверенно вставил сигаретку в самодельный мундштук, щелкнул зажигалкой, продолжая заворожено смотреть на паука, выпустил едкое вонючее облако дыма и многозначительно произнес: "Все, дочка, зависит от того, для чего здесь это отродье", – и опять замолчал.

Людей тем временем прибавлялось. Приходившие в предвкушении приближающегося праздника со смехом-шутками на работу торговцы, увидев застывших в середине подземки коллег, у своих мест не задерживались и направлялись к ним. И там же, потрясенные, застревали надолго.

"Так что делать, дядя Анзор? Доставать товар? Работать будем?" – Гулнази осмелела и дернула старика за рукав – паук пауком, а детей рассказами о нем не обуешь – не накормишь. Анзор поморгал, не спеша выковырял длинным пожелтевшим ногтем мизинца окурок из мундштука и столь же многозначительно сказал: "Я думаю, можно товар разложить. Вроде, неагрессивный он, стоит себе спокойно... или лежит". При этих словах вдруг разволновался Саид и взахлеб выговорил: "У Кандагара поначалу тоже так спокойно стояли, а потом как врезали нам – мало не показалось!"

Тут вспыхнул яркий свет: "Пропустите, пожалуйста, пропустите!" – сквозь толпу с включенной камерой на плече протискивался молодой человек и одновременно говорил в мобилу: "Через две минуты можно включать... пробираемся... да, людей много... это пусть Нино выясняет, кто его тут первым увидел". Нино с микрофоном в руке, то и дело хваталась за куртку оператора, чтобы не отстать и не застрять в толпе зевак.

"Я же сказал: кино будут снимать", – сказал Анзор. "Сам ты кино, мундрек! Это "Новости" – утренний выпуск. А то кино ему подавай – небось, еще цветное хочешь!" – объявился Амаяк – в молодости первый хулиган Авлабара. "А ты что визжишь, как... как не знаю что, – обернулся он к Матильде. – Понаехали, эдренавошь! Да чтоб того инженера, что Рикотский тоннель прорыл, такой паук на том свете каждый день жрал! Нужен был этот тоннель, чтобы дорогу сюда узнали?! Мало нам вас, так еще это – когда в Тифлисе такие пауки попадались?! Никогда не было!"

"Я на своей земле – грузинской – живу! А ты армянин – сам пришлый, катись в свой Айастан немедленно! Уматывай! Убирайся!" – перекинулась на Амаяка Матильда Качкачия, забыв о пауке. "Я тебе уберусь, эдренавошь! На Петрэпавлэ прадед моего прадеда похоронен – пойдем, если хочешь, покажу. Куда мне убираться?!" – возмутился Амаяк. "Пойдем – покажу! – передразнила его Матильда. – Вы – армяне, даже могильные камни выкупаете и надписи на своем языке делаете – будто всегда здесь жили". "А ну цыц", – гаркнул Анзор – затрагивать усопших было не по-людски по любым канонам.

"Сейчас как толкну – пауку в лапы попадешь!" – продолжала Матильда Качкачия. "Лучше сделай новогодний презент всему Тбилиси: прыгни в Мтквари и не вылезай долго!" – рассмеялся Амаяк, но на всякий случай немного сдвинулся в сторону – мало ли, вдруг, правда, хватит умишка толкнуть на паука, и тогда напишут по дагетскому обычаю на его могильном камне: "Лежит Амаяк несравненный, чудовищным пауком укушенный и от укуса того померший". "Фу, эдренавошь! – передернуло Амаяка. – Нет, чтоб как у деда, упокой Господи его душу и успокой кости: "Лежит Драстамат доблестный, в драке тридцать один на двадцать шесть человек топором по голове получивший и от того померший" – хоть какая-то героика".

Тем временем из утреннего информационного выпуска "Новостей" о чудовищном пауке, невесть откуда взявшемся и засевшем в подземном переходе на Колхозной площади, узнал весь Тбилиси. Да что Тбилиси – вся Грузия и четверть мира! А благодаря комментарию Нино, и вовсе заговорили о новой войне.

Подхватив услышанные в толпе пересуды о Москве, она выдала в прямом эфире: Кремль приводит в исполнение новый план по дестабилизации ситуации в Грузии, для чего каким-то образом перебросил в страну исполинских пауков для устрашения и деморализации населения. "Но люди панике не поддаются, и, более того, невзирая на опасное соседство с пауком, уже вернулись к своей обычной работе. От завоеванной свободы мы не откажемся никогда и ни за что!" – резюмировала журналистка.

Правительство собралось на экстренное заседание. Можно, конечно, было во избежание возможных неприятностей эвакуировать всех торговцев, перекрыть подходы к подземке, запустить спецназ и решить проблему разом. Но, а вдруг паук какой-то сверхценный экземпляр фауны? Местные "зеленые" уже знают о нем – стало быть, и западные – в курсе, а там и скандал на весь мир о дикости Грузии, уничтожившей реликтовое животное! С другой стороны, сидит паук себе, не шелохнувшись. Вот когда задвигается, тогда и станет ясно, зачем он в центре Тбилиси засел. А так пусть посидит до поры, до времени. Хотя бы до возвращения уехавшего с визитом за рубеж президента.

Примерно так и торговцы решили: надоело стоять и попусту глазеть на паука, подойти и потормошить – страшно, кто знает, чем это обернется, а сам он – квелый какой-то, то ли спит, то ли не двигаться ему по природе положено, – поди-разберись, а работать надо. И разбрелись по своим местам, отвешивать покупателям апельсины с мандаринами, цицаку с джонджоли, отливать вино с чачей. Правда, то и дело пускались в предположения и фантазировали, откуда чудище могло тут взяться, и нет-нет, да и срывались поглядеть: на месте ли оно. Паук был на месте и никому не мешал, кроме хинкальщика Геронтия.

"Эта мерзость мне всех клиентов отпугнет!" – первое, что подумалось ему рано утром, когда он увидел мохнатого монстра, расположившегося в шаге от хинкальной. Зато другим обитателям подземки паук, наоборот, даже очень помог. Заглядывавшие в переход поглазеть на паука тбилисцы заодно докупали на базарчике что-нибудь к новогоднему столу. Торговля и у Матильды, и у Анзора с Амаяком, и у Саида, и у Гулнази, и у одинокой Петровны, и у всех других, благодаря пауку, была оживленней обычного.

Амаяк за пару часов напродал чачи как за обычную неделю и по такому случаю счел допустимым и даже необходимым тяпнуть. Но слегка перебрал, душа потребовала продолжения праздника и начал он зазывать на выпивку и продавцов, и всех прохожих, и до поры до времени гнал из хмельной головы шальную мысль: налить самому пауку. Нежелающих не находилось: все с удовольствием выпивали амаяковской чачи и за него самого, и за приближающийся Новый год, и за уходящий, и за паука, и за мир, и за все хорошее, не забывая и о плохом. Амаяк хоть и прикладывался с приглашаемыми только через раз, чтоб не сильно опьянеть, но назойливой мысли со временем таки сдался.

Он налил в миску немного чачи, не будучи уверен, что паук сумеет приладиться к стакану, взял на закуску у Анзора джонджоли, а у Гулнази кусочек гуды, и на слегка заплетавшихся ногах двинулся к монстру. Торговцы, вызнав о затее, кинулись отговаривать, но, чем больше старались, тем сильнее Амаяк распалялся и тем непоколебимее становился в намерении выпить с пауком. "Ишь что задумал! – развопилась Матильда Качкачия. – Сыну его позвоните! У кого деньги на мобиле есть, быстрее сыну звоните – он его иногда слушает!" Никто не звонил – то ли денег на счету ни у кого не было, то ли было интересно, чем закончится поход Амаяка.

Устав урезонивать приятеля, Анзор, наконец, остановился и сказал: "Мы с тобой иногда ссорились... Прости, если что не так!" – приобнял его, а, отпустив, перекрестил вслед. Контуженный, потому опьяневший раньше и сильнее других Саид, провожая мутным взором удалявшегося Амаяка, выговорил: "У него, знаю, лимонка есть. Он бросится на паука, выдернет чеку и ценой жизни уничтожит зверя. Выпьем за героя!"

А Амаяку путь к пауку преградил хинкальщик Геронтий. По причине непосредственной близости чудища, или по какой-то другой, за весь день в хинкальную заглянула только неразлучная парочка халявщиков и вечных должников – якобы князь Гигла и бывший лектор по начертательной геометрии Ясон Аполлонович Цирепидис. В другое время Геронтий, может и закрыл бы глаза на их накопившийся долг и ради приближающегося праздника отпустил бы им чего-нибудь, но паук совсем расшатал ему нервы, и хинкальщик с проклятиями выдворил вон и фальшивого князя, и экс-лектора Цирепидиса. Тут-то, выпроваживая их из помещения, и увидел Геронтий бредущего к пауку с подношениями Амаяка и стал грудью: "Ты зачем это сделать хочешь, а? Его здесь навсегда поселить хочешь, да? А вдруг ему чача-джонджол понравятся, и он никуда не уйдет, а? Здесь жить останется, да? Мне тогда, что делать, а? Ты об этом подумал, да? Клиенты целый день не ходят, я весь день стою без дела, а ты, что сделать хочешь, а? Хочешь, чтобы люди ко мне не ходили, и только твою чачу пили, да? Думать совсем, Амаяк, даже ни капли думать не хочешь хотя бы немножко особенно головой!"

"Прочь с дороги, аферист!" - прорычал Амаяк. "Это я аферист? Почему аферист? Докажи, где я аферист!" – вскинулся Геронтий, хватая за ворот Амаяка. "К тебе не ходят, потому что, эдренавошь, цены задрал, пиво старое наливаешь, аферист, а паук ни при чем", – складно, хоть и был нетрезв, выговорил Амаяк. Геронтий замахнулся, но ударить некогда первого авлабарского хулигана не решился. "А черт с ним! – подумал он. - Пусть делает, что хочет! А то от чачи вдруг тварь подохнет? Чача у Амаяка крепкая, не всякий организм осилит". И тут же другая мыслишка вкралась ушлому хинкальщику. Отойдя на расстояние, он хищным взглядом оценил паука: "Хм... килограммов на шестьдесят-семьдесят, если не больше, потянет... воняет, правда, ну да уксуса в избытке имеем, отмочим хорошенько... хе-хе... Давай-давай, Амаяк-джан, напои его чачей, авось скопытится... хе-хе – скопытится-скопытится... мда-да-да... именно копыта-копыта..." – и новая мыслишка зародилась у Геронтия – он перевел хваткий взгляд на узловатые паучьи конечности: "А там гляди – и хаши выйдет... сколько у него ног или лап? Шесть... или больше? Вроде восемь... или нет – всего шесть? Но точно больше четырех, и это замечательно. Просто замечательно! В этом деле для нас, чем больше, тем лучше... Нам – чем больше лап, тем лучше!.." "Чем ног больше, тем нам лучше! Чем лап больше, тем и лучше. Хаши-хаши, плюс лаваши, а еще вам – сто грамм..." – мурлыча под нос песенку, Геронтий явно в улучшившемся настроении нырнул в свою хинкальную.

Амаяк хоть и был пьян, но все-таки не на столько, чтобы вот так с ходу подойти к пауку, соображал, чем может выходка закончиться. А потому раздобыл где-то шест и с безопасного расстояния начал им подталкивать к чудищу поочередно то миску с чачей, то джонджоли с сыром, приговаривая: "Просыпайся – кушать-выпить подано". Получалось, однако, не споро – пьяный Амаяк промахивался и попадал по миске и закуске с третьего раза на четвертый. И кто знает, как долго Амаяк шуровал бы своим шестом, не появись в подземке патруль, вызванный кем-то, когда он сцепился с Геронтием.

"Ваа... Откуда он здесь такой взялся?" – старший патрульной группы Гела Доборджгинидзе в информационном выпуске слышал о пауке, затаившемся в переходе на Колхозной площади. Но, получивший в свое время естествоведческое образование, в глубине души не поверил журналистам: "Откуда такой паук? Как? Да еще не в джунглях африканских или амазонских, и даже не в коджорском хотя бы лесу, а в центре Тбилиси?! Опять сочинили – перед праздниками новостей мало, а заполнять эфир как-то нужно".

Глядя на исполинского паука, пытливый и любознательный полицейский с грустью осознал, что подброшенную природой загадку отгадать сам не в силах, и побеспокоил Всевышнего просьбой, чтобы хоть кто-то в Тбилиси нашел происходящему рациональное объяснение. Подчиненные, оторопевшие от доселе невиданного, окружили своего командира. "Батоно Гела, может, паука того?" – пальцы горячего Левана Харшилава уже поигрывали на кобуре. "И думать не смей! Тут феномен, а ты его хочешь – того... Кортес и Писарро в Латинскую Америку как приплыли, так тоже – всех индейцев "того". И что получилось? Письмена и науку ацтеков до сих пор ученые мучаются, а постичь не могут. А все потому что Кортес со своими солдатами, подобно тебе, вместо того, чтобы голову включить, сразу начинали "того". Иди вон лучше этого допроси – почему он палкой животное дразнил?" – Доборджгинидзе остался очень доволен своей ситуативной лекцией, и в особенности тем, что вовремя остановился и не сказал, что такое же истребление индейцев происходило и в Северной Америке – пусть у ребят о США остается представление, как об идеальном государстве.

"Харшилава, что он говорит?" - спросил он. "Ничего особенного, батоно Гела", – сказал Харшилава. "По уставу!" – Доборджгинидзе пытался внедрить внутри группы уставное обращение, но без особого успеха – подчиненным постоянно приходилось об этом напоминать. "Допрашивал дважды судимого гражданина Амаяка Чаталбашяна, тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, – вытянулся по струнке Харшилава, – проживающего по улице..." Доборджгинидзе перебил: "Черт с ней – улицей, по делу что?" "По делу, батоно Гела, ничего. Мамой клянется, что не дразнил паука, а покормить хотел, палкой еду двигал – близко подойти боялся".

"Генацвале начальник-джан, – подал голос перепуганный Амаяк. – Несчастный паук, как и все мы, тут с утра торчит, ничего не кушал. Разве не жалко?" "А водку зачем в миску налил?" – спросил острый на нюх Доборджгинидзе. "Это не водка, это чача – чистая-пречистая, – похвалился Амаяк. – Не знаю – подумал: раз паук такой необычный, то, может быть, и повадки необычные... А чача у меня мировая, давай на новогодний стол тебе один литр подарю – совсем даже не жалко!" "Ты что, гражданин Чаталбашян, в твердом уме – мне на службе взятку предлагать?!" – нахмурился Доборджгинидзе. "Не-не... Какая взятка, просто в подарок, как Дед Мороз", – струхнувший Амаяк понес околесицу. "Взять его?" – спросил Харшилава. У Доборджгинидзе от прямолинейности и бесхитростности подчиненных настроение испортилось: "Гражданин Чаталбашян, чачу убери, джонджоли с сыром оставь – может, и правда голодный, чтобы не околел. Мы – на новый вызов, а вы тут аккуратнее с пауком. Вернусь - проверю".

На выходе из подземного перехода Доборджгинидзе проклял поступивший вызов – в подземку с противоположной стороны спускался с паникадилом в одной руке и сосудом с освященной водой – в другой, известный своей отчаянной борьбой с сектантами отец Иеремей. Его сопровождали с церковными хоругвями в руках прихожане, вначале рассказавшие ему о гигантском пауке, а потом так замучившие его вопросом божья это тварь или дьявольская, что служителю пришлось облачиться в парадную рясу и вместе с ними идти разбираться в данном вопросе непосредственно на месте. "Как бы этот Торквемада паука не уходил", – с тоской подумал Доборджгинидзе, вспомнив недавно попавшуюся книгу об инквизиции. Но более мешкать ему было нельзя – в вызове говорилось о покушении на убийство.

Ступив в подземку, отец Иеремей с доброй улыбкой на лице перво-наперво благословил находящихся там людей, перекрестил и лишь потом ласково спросил: "Где он?" Увиденное так огорошило священника, что некоторое время он стоял и не мог собраться с мыслями, а в голове звучало нескладно и бесконечно: "Иже си на небеси..." – без продолжения. "Он живой?" – отец Иеремей, наконец, очнулся под напором сотен глаз. "Живой. Только, батюшка, спит все время", – отозвался хор голосов. "Это хорошо, что живой", – молвил священник и опять погрузился в молчание, соображая, как быть дальше. "Так это божье существо или отродье дьявольское?" – подступил к нему один из самых нетерпеливых прихожан в очках с толстенными линзами. "Эээ, сын мой, раз живой, то, как известно, все живое на земле от Господа нашего..." – затянул отец Иеремей, но тут же замолчал, ибо паук сверкнул зеленью глаз, в которых, мелькнула древняя злоба, да при этом еще и угрожающе приподнял одну из передних лап точно так, как на рассвете пугал легкомысленную Матильду Качкачия.

"Так что, батюшка?" – снова вывел священника из оцепенения нетерпеливый прихожанин. "Погоди, сын мой. Давай, людей поспрошаем, которые тут с утра рядом с ним, – вывернулся отец Иеремей. – Люди, причинила какое-нибудь зло сия тварь?"

Оказалось, что никакого зла никому не причинила. Хинкальщик Геронтий хотел было пожаловаться, что паук отпугнул клиентов, но передумал: если что с гадом случится, то его – Геронтия, и возьмут сразу за жабры, как лицо в трагическом исходе заинтересованное, ибо паук лишил его дневного дохода.

Дальнейшие действия отца Иеремея походили на полководческие: молодых людей покрепче он, вручив им тяжелые кресты, выставил впереди себя, фанатеющих, готовых к самопожертвованию матрон - по бокам, остальным велел, высоко подняв хоругви, стать позади. Выстроив людей так, отец Иеремей зачитал молитву, но паук не проснулся. Паникадилом напустил во весь подземный переход благовонного дыма – без толку. Лишь когда стал кропить паука опять же из-за спин своих крестоносцев освященной водой, тот слегка дернулся, подав признак жизни. Но шевельнулся, и только. "Ну что, батюшка, божья это тварь иль дьявольское отродье?" – опять подступил очкарик. "Да пошел ты!" – едва не вырвалось у отца Иеремея, но он совладал с собой и торжественно произнес: "Раз креста святого всемогущего и воды освященной тварь не чурается, стало быть, сие есть – создание божье!" Тут, конечно, отцу Иеремею следовало бы произнести проповедь о том, что все создания божьи, пусть и с отталкивающим обликом, достойны если не любви, то сострадания, и уж точно вреда им причинять за внешнюю неприязнь не должно. Но он ощутил необходимость немедленно подкрепиться. Спешно перекрестив находящихся в подземке людей, пожелав всех благ в Рождество и в Новый год и велев почитателям снести в церковь кресты с хоругвями, он кинулся в кафе на углу Колхозной.

Кафе пустовало, не считая двух франтовато одетых людей, лениво поедавших аджарские хачапури и словно нехотя запивавших грушевым лимонадом "Зандукели". Лицо одного из них показалось священнику знакомым, и он на всякий случай поздоровался. Тот кивнул в ответ, но, похоже, просто из вежливости. И только потом, поедая хачапури, отец Иеремей вспомнил, что это Мераб Майсурадзе – бизнесмен, едва не выигравший последние президентские выборы.

"Все-таки не понимаю, я при чем? Мне что с того, что какой-то таракан в подземке сидит?" – говорил он к своему визави с видом человека, у которого кончается терпение. "Мераб, детьми клянусь, ты прямо как ребенок, что ли?! Элементарно: сейчас звоним на Первый канал – это я беру на себя, а ты просто говоришь, что это твой, это ваш паук, который сбежал, и теперь просишь службу спасения, пожарных, патруль и всех-всех-всех, кто может, вернуть его на место! Твои проблемы с этого момента, считай, что решены!" – громким театральным шепотом отвечал майсурадзевский сотрапезник. "Весь Тбилиси потешаться будет, если скажу, что дома паука держал. И президентская шайка спуску не даст – начнется базар-вокзал по всем юмористическим шоу! Оно мне надо?!" – возражал Майсурадзе. "Кому какое дело до того, зачем ты паука держал?! Может, ты и крокодилов с гиппопотамами в ванной скрещиваешь?! И вообще, я тебе по-братски так скажу: каждый пусть за своей блудливой теткой следит! Фестиваль металл-музыки планировал устроить, и паука для антуража выкармливал – вот и все!" – убеждал визави. "Какой фестиваль? Где этого монстра держал? Начнется вопрос-допрос, журналисты, сам знаешь, какие ушлые теперь – где-нибудь и подрежут", – вздохнул Майсурадзе. "Не подрежут – нужных журналистов я беру на себя. Что еще тебя смущает? Слушай, кто тебе не поверит – ты же уважаемая в Тбилиси и во всей Грузии фигура! Я бы сказал знаковая фигура. Халисманьяч... харистич... тьфу! Как это слово?" – сбился визави. "Харизмистическая", – подсказал Майсурадзе. "Вот-вот! Именно – харизмистическая фигура! Как могут тебе не поверить?! Даже думать об этом смешно, клянусь детьми, – увлеченно доказывал собеседник. – Спросят, где держал паука? А вольера, где Лордик твой бегал, разобрана что ли?! Там, в вольере и держал. Только не говори, что спросят, чем кормил, я тебя умоляю", – напирал визави. "Эх, Лорд, мой Лорд... Какая собака была! Знаешь, иногда думаю: плевать на то, что президентство у меня нагло из-под самого носа украли, вот с его утратой смириться до сих пор не могу! Но что поделаешь – это жизнь!" – Майсурадзе пафосно в горестном бессилии развел руками. "Э, Мераб, давай делай, как я говорю – все проблемы разом решатся... Я тебе лично настоящего аргентинского дога – это сейчас самая модная порода, прямо из Италии привезу и подарю, детьми клянусь!" – визави, почувствовав слабину Майсурадзе, усилил нажим. "Аргентинского дога из самой Италии, – передразнил Майсурадзе. – Да ты зимой снега никому не подаришь! – но стало заметно, что он сопротивляется для вида, набивая цену. – Ладно, дальше пошли. Японцам, говоришь, толкнем паука?" "Мераб дорогой, и там у меня уже все схвачено – они за деньгами не постоят, даже вывоз-перевоз – не наше дело, все берут на себя. Дай пять!" – визави протянул правую руку. "Погоди-погоди, а то сразу дай пять... Цена вопроса?" – Майсурадзе допил лимонад и откинулся на стуле. Собеседник взял салфетку что-то написал и развернул ее к экс-кандидату в президенты. Майсурадзе улыбнулся: "Твоя доля, пройдоха?" "Много не хочу – двадцать процентов", – вкрадчивым голосом попросил тот. "Двадцать? Ни фига себе! Ты же вроде только лимонад пил, или с ума сойти успел? – засмеялся Майсурадзе. – Не больше десяти, и то – как старому приятелю!" "Окей", – визави опять протянул пятерню. "Плюс аргентинский дог, – продолжал Майсурадзе. - И не из Италии, а из самой Аргентины привезешь". "Хорошо, из Мендосы будет пес, – согласился визави. – Даешь пять, рука устала?" "Даю, – сказал Майсурадзе. – Но я должен сам посмотреть на паука – вдруг какой-то не такой, как ты описываешь". "Пошли – увидишь. Два шага тут до перехода", – предложил партнер.

В переходе тем временем объявился другой политик – вечный оппозиционер Шота Намгалашвили. Его народ встретил такими бурными приветствиями, что паук ненадолго открыл глаза. Убедившись, что опасности нет, чудище снова задремало. "Ну-ка, ну-ка покажите-покажите мне его, – Намгалашвили продрался сквозь толпу к пауку. – Ва! Вот он какой!" "Что скажешь, Шота-батоно?" – крикнул кто-то из продавцов. "Что скажу? – откликнулся Намгалашвили. – Вот что я скажу, друзья мои: президентская банда перешла все допустимые границы! Распродали американцам всю Грузию и никак успокоиться не могут! Не далеко, а тут рядом в Ботаническом саду, который веками принадлежал народу, эта клика совместно со своими хозяевами-американцами устроила подземную тайную лабораторию, в которой выводят таких монстров! Думаете, почему этот паук здесь? Этот паук здесь, чтобы вы испугались и разошлись по домам – они же хотят запретить торговлю, хотят загнать всех в собственные супермаркеты, их не интересует, как вы будете выживать! Долой эту банду, пусть американцы заберут их к себе в Вашингтон, а еще лучше в одну из Вирджиний! По моим данным, точно такие же лаборатории с помощью нашей псевдооппозиции, которая сидит в кармане властей, открыты в Карели и в Самтредиа. И еще одна будет открыта рядом с Тбилиси, в Коде, на месте нынешней птицефабрики! Совместными усилиями будем противостоять этой антинародной хунте! Вот спрашивается, где он сейчас? Никто не знает! До Нового года осталось два-три часа, а президента нет в стране. Смотрите", – Намгалашвили достал мобилу, набрал номер, приложил к уху, потом повернув аппарат к толпе, словно она могла услышать, возвестил: "Вот – абонент вне зоны досягаемости! Он свой народ опять откуда-то из Конго поздравить хочет?! В Новом году мы совместными усилиями его уберем!" – пообещал Намгалашвили. "Все вы одна банда, – вздохнул Анзор. – Две половинки одной задницы, в которую всех нас в итоге и затащите, как бы мы не сопротивлялись".

Народу в подземке с приближением двенадцати часов поубавилось. Паук – пауком, обещанный там же рядом на площади концерт – концертом, а Новый год большинство тбилисцев по вековечной традиции встречало дома. "Папа-джан, с наступающим! Как торговалось? – в подземке возник двухметровый сын Амаяка. - Ты что опять с этой босотой выпивал? Для этого горбатимся с утра до ночи, чтоб ты тут их чачей поил-кормил?" "Это ты мне – своему отцу, говоришь?! А ну пошел с глаз долой, курумсах, чтоб я тебя не видел – вырастил на свою голову! Что стоишь? Иди отсюда, подкаблучник несчастный! Всех – к черту, я тут Новый год встречу с Анзором – ему идти некуда, а я не хочу твою змею видеть – как зашипит – так год жизни теряю! – невестку свою Амаяк на дух не выносил из-за ее врожденной деревенской скупости, а в один день и вовсе возненавидел, когда к ужасу своему и великому разочарованию открыл, что она сына его единственного к рукам прибрала. – Эдренавошь, сиди и слушай ее причитания, как тяжело зарабатывается и как легко тратится, будто сам не работал и не знаю, а всю жизнь, лежа на нарах провел..."

"Опять ты шумишь, гражданин Чаталбашян Амаяк, одна тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, проживающий по улице... – Гела Доборджгинидзе запнулся, вспомнив, что не дал утром Харшилаве сообщить адрес допрошенного Амаяка. – Ну, это неважно, впрочем. Почему не сворачиваете торговлю – меньше часа ведь до Нового года осталось?"

"А что, начальник, работать тоже нельзя?" – дерзко отозвался Амаяк, взбешенный поведением сына и готовый сорвать обиду и злость даже на полицейском. "Почему – нельзя? Можно. По мне, так хоть весь год тут сиди, только закон не нарушай", – ответил Доборджгинидзе и пошел к пауку.

"Эй, просыпайся, эфенди, Новый год скоро", – пристал Амаяк к спавшему Саиду. "Аааа", – замахал тот во сне руками. "Аааа – да захрума со своим зурна-долом", – ругнулся Амаяк. "Оставь, его теперь до утра не поднять. Наливай лучше", – сказал казавшийся трезвым Анзор, выравнивая в проходе между прилавками колченогий стол. "Это – всегда, пожалуйста, чачи много – на всю ночь... Какую ночь! На целую неделю хватит", – оживился Амаяк и, обернувшись, позвал: "Петровна! Слышь, Петровна! Салом праздника ради угости, будь человеком. А то присоединяйся – не чача, а огонь!" "Праздника ради? Ах, ты – мерзавец, когда это я в сале кому отказывала? – возмутилась Петровна, подходя с увесистым брикетом сала. – Совести у тебя нет, Амаяк, скажу я тебе! Вот еще вам – огурчики соленые и бумага чистая – стол покрыть".

"Молодец, Петровна, спасибо. И не сердись – шучу я. А ты почему домой не идешь? Садись. Вот сюда садись, к бочке ближе – я сейчас в ней огонь разведу, тепло будет", – засуетился Амаяк, заглаживая вину. "Дак, телевизор – зараза, перегорел вчера. Мастера вызвала, а он – пинач, поковырялся минут десять, ушел, а телевизор пять минут поработал и опять испортился. Звоню ему, а он: не успею в этом году – работы много. Чего мне дома одной в тишине делать? Тут, к часу, говорят, концерт будет – посмотрю-послушаю", – сказала Петровна, аккуратно присаживаясь на подставленный крепкий табурет. "Уехала бы к дочке в Ставрополь, а то маешься тут в одиночестве", – посоветовал Амаяк, закладывая в металлическую бочку поленья для огня. "Пробовала – не вышло. Прикипела к Тбилиси, чужая я там, – пояснила Петровна, выпивая за наступающий Новый год. – А так – помогают всяко, я не в обиде. Вот сала прислали – и самой хватает, и на продажу".

"И как они тебе, Петровна, сало присылают? Почты нет, граница закрыта, самолеты раз в неделю и то только в Москву летают?" – полюбопытствовала Гулнази, нервничавшая из-за опаздывающих детей. "Дак, это ж не каждый день присылают. Когда прислали – самолеты были. Много прислали сала", – объяснила Петровна. Но Гулнази уже не слушала ее – увидев прибывших на концерт детей, она поднялась к ним навстречу. "А огурчики сама засаливаю, – продолжала хмелевшая на глазах Петровна. – Лагодехские покупаю, только не гладкие – шушу, а пупырчатые. А шуша – не очень. Они малосольные хороши, а на засол – пупырчатые лучше идут. Хашмийские тоже не стоит – их свежими, с грядки вкусно кушать".

"Давай, Анзор-джан, за малышей выпьем – они будущее наше, чтоб счастливыми были, чтоб у них каждый год – Новый год, то есть каждый день, как Новый год был, – объявил Амаяк, глядя на обнимающую у выхода из подземки двух дочурок Гулнази. – Давай, Петровна, ты тоже не пасуй". "Амаяк, я пьяная уже, а концерт хочется посмотреть", – отнекивалась Петровна. "Концерт-манцерт – раз живем, а концерт – через день концерт", – как-то невпопад сказал Амаяк и опять занялся бочкой – дрова не разгорались.

"Это вы что? Нельзя – пожар устроите. Гражданин Чаталбашян, погаси немедленно!" – Гела Доборджгинидзе оставил паука, по-прежнему теряясь в догадках, откуда он мог взяться в самом центре Тбилиси, и почему уникальный экземпляр ученых не заинтересовал, а только "зеленых". "Неужели все так праздником заняты?" – возмущался про себя Доборджгинидзе.

"Э, начальник, не в первый раз эту печку затапливаем, никогда пожара не было, почему именно сейчас, именно сегодня, именно в этот праздничный день должно что-то случиться?" – ответил Амаяк, продолжая свое занятие. "Доболтаешься ты у меня именно сегодня, дважды судимый гражданин Чаталбашян Амаяк! Камер свободных у нас знаешь сколько?" – пригрозил Доборджгинидзе. "Сколько?" – не отвлекаясь, спросил Амаяк. "Много", – растерявшись, ответил Гела. "Это не ответ, ибо должна быть точка отсчета, – обернулся к полицейскому бывший главный хулиган Авлабара. – Вот, например, десять в сравнении с единицей много, а относительно двадцати мало. Так и с камерами".

"Присядь лучше с нами, сынок. Праздник все-таки, выпей-закуси, чем Всевышний послал", – предложил Анзор. "На службе я – не положено", – отрезал Гела Доборджгинидзе. "Все мы тут на службе у Господа, – возразил Анзор. – Присядь, сынок, – стоя, много не выстоишь. Вот стакан, вот хлеб, вот огурцы – Петровна сама солила, салом угостись ставропольским, джонджоли моего отведай. Не стесняйся – праздник сегодня. Не по-людски это – стоя, не у стола Новый год встречать".

И тут случилось неожиданное – и сам Гела Доборджгинидзе впоследствии произошедший казус объяснить однозначно не мог: то ли усталость его одолела – все-таки вторые сутки дежурства пошли, то ли Анзор обладал гипнотическим даром, а он вдруг присел на ящик, опрокинул стопку чачи, занюхал хлебом, захрустел соленым огурцом и потянулся тут же за салом.

"Сколько там осталось?" – спросил Амаяк, продолжая возиться с бочкой. "Без пяти минут двенадцать", – отозвалась Петровна. "Без восьми, – поправил педантичный Доборджгинидзе. – Гражданин Чаталбашян, у тебя, видать, поленья сырые, потому не разгораются. Керосина нет? А то чачей попробуй обдать". "И то верно, – обрадовался налаживающимся с полицейским отношениям Амаяк. – У меня не чача, а огонь". "Точно, огонь. Градусов семьдесят будет?" – спросил полицейский, у которого от выпитой на голодный желудок стопки стал развязываться язык. "Нет, всего шестьдесят пять", – признался Амаяк, отливая в бочку чачи. "Все равно крепкая", – уважительно сказал Доборджгинидзе. От чачи тепло разлилось по всему усталому телу – полицейского потянуло в сон, ему захотелось домой. "А, паук? Да ну его этого паука. Паук – и паук. Ну и что с того, что чудовищный. Всем на него наплевать, а мне, что больше других надо? Дождусь, когда двенадцать пробьет, чтобы Новый год в пути не встретить, и поеду домой. Кто проверять будет? Все давно подшофе – праздник", – рассуждал Доборджгинидзе.

Декадентские размышления Гелы Доборджгинидзе прервал оглушительный грохот. Что за реакция произошла в бочке – неизвестно. Но от брошенной внутрь спички налитая Амаяком чача полыхнула ослепительным фиолетовым столбом огня, бочка подпрыгнула, задрожала-загудела и ракетой взмыла вверх, ударилась о потолок, с невероятным грохотом, усиленным гулким эхом в пустой подземке, приземлилась точнехонько между Анзором и Гелой Доборджгинидзе, оттуда срикошетила в стену, и, перевернувшись, наконец, остановилась, заполнив весь переход густым дымом.

Оглохшие от шума, ослепшие от дыма, перемазанные копотью сотрапезники в шоке поначалу не могли понять, что произошло. "Одиночным не стреляй, только очередом! Патронов нет?" – Саид спросонья вообразил, что идет бой. "Какие патроны, эдренавошь, целый атомный взрыв был, – сокрушался Амаяк. – Под счастливой звездой родились, что никто не пострадал". "Громче говори, Амаяк, ничего не слышу", – жаловалась Петровна. А Доборджгинидзе мучительно соображал, что ему следует делать: взрыв вроде был, но, может, и не взрыв, может, на него самого, как на должностное лицо, было совершено покушение, в частности, дважды судимым, бывшим авлабарским хулиганом, ныне полулегальным бутлегером, гражданином Чаталбашяном Амаяком, одна тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, проживающего – нет, неверно, правильно будет – проживающим по адресу... э, не дослушал утром Левана Харшилаву, но, может, и не было покушения – случайно так вышло. Из тягостных сомнений его, плохо слышавшего, вывел громкий голос Анзора: "Ну и что теперь делать – подумаешь, бочка взорвалась?! Новый год не встречать? Уже двенадцать пробило – наливай давай, не всю же чачу в бочку пустил!" "Не, Анзор-джан, осталась чача! Много еще есть – на целую неделю хватит!" – перепачканный сажей Амаяк засуетился с канистрой, разливая ее содержимое по стаканам. "Чтоб ты лопнул со своей печкой, чуть жизни всех не лишил", – Петровна все еще не отошла от испуга. "Печка-бочка уже лопнула, а я крепкий оказался до следующего раза! С Новым годом, тебя, дорогая!" – пьяный Амаяк полез целовать Петровну, но та замахнулась: "Уйди, поганец! Хоть умойся сперва!"

"Стойте! Подождите!" – подскочил Доборджгинидзе. "Что такое, начальник-джан? Все живы-здоровы, сейчас выпьем и за это тоже, или двенадцати пока нет?" – поинтересовался Амаяк. "Есть... четыре минуты первого уже, – Доборджгинидзе посмотрел на свои точные часы, на пяти циферблатах показывавшие время в Тбилиси, Токио, Москве, Нью-Йорке и Ванкувере. – Подождите! А паук?" – и кинулся вглубь подземки, где все еще стоял дым.

Паука на месте не было. Чудище исчезло. Доборджгинидзе кинулся к одному выходу из подземки, потом к другому, к третьему, четвертому. Паука нигде не было. И каких-нибудь его следов тоже. Словно паук всем померещился. Мерещился-мерещился целый день и вдруг перестал. "Ва! И, правда, нигде нет, – удивился Амаяк. – Куда же он делся?" "Откуда пришел, туда и делся! И черт с ним, – отрезал Анзор. – Пошли за стол! Праздник у нас, наконец, или не праздник?! С ума меня сведете своими бочками, пауками". "Пойдем-пойдем, конечно, праздник! – разволновался Амаяк. – Целый, я бы сказал, Новый год! Пошли, начальник-джан, нечего стоять – от твоего стояния паук не вернется. Петровна, письменного приглашения ждешь на открытке?" "Да, пьяная я уже, Амаяк, так и концерта не дождусь", – засмеялась Петровна. "Э, Петровна, лето – не зима, весна – не осень! Концерт-манцерт – не знаю, – повелительно сказал Амаяк. – Пошли за стол, я тебе там такой свой концерт устрою". "Один уже устроил, шайтан-пиротехник, – я думал: опять война", – заворчал Саид и, обращаясь к Доборджгинидзе, пожаловался: "Вот верите или нет, а после контузии ни разу Новый год встретить не смог – каждый раз засыпаю, а просыпаюсь, уже в новом году". "Да-да, верю, – задумчиво ответил Доборджгинидзе, присоединяясь к честной компании. – Пить меньше надо – тогда и встретишь Новый год, как положено за столом, а не во сне". "Точно? В следующий раз так и сделаю, – обрадовался Саид. – А то я, хотите верьте – хотите нет, думал это из-за контузии происходит – а оказывается, меньше пить надо". "Да-да, именно так", – механически ответил Доборджгинидзе, придя к этому моменту к выводу, что бочка – бочкой, а вот про исчезновение паука письменный отчет с подписями свидетелей начальству представить надо будет обязательно, раз уж вызвался дежурить именно на Колхозной площади.

"Где это вы ходите? И что тут горелым воняет? – встретила их разместившаяся за колченогим столиком подвыпившая Матильда Качкачия. – Я пришла, а вас – никого". Напротив нее восседала неразлучная парочка: ненастоящий князь Гигла и бывший лектор Ясон Аполлонович. До прихода хозяев они наперебой сыпали комплиментами, от которых Матильда млела, а теперь насупились. "Авое! Ты на этих посмотри, Анзор, совсем оборзели, нашу кекелку охмуряют, – сказал Амаяк. – А ты откуда взялся тут, цветочный бутон сердца моего и радость очей моего соседа?" И Амаяк с чувством пропел: "Чеми варди хар, розни букети, шен генацвалос горис буфети..." Счастье наше, ты же к бидзашвилебтан праздновать пошла?" "С ними год встретила и о вас вспомнила", – постреливая глазами, сказала Матильда. "Юбку одерни, бесстыжая, – задралась", – проговорил Саид. "Не нравится – не смотри", – томно ответила Матильда Качкачия. Нервный Саид устроился за столом подальше от нее.

"Вам, вероятно, неприятно наше присутствие, – поднялся якобы князь Гигла, – и это закономерно, ибо, как говорится, незваный гость лишь чуть-чуть лучше тещи, так мы с Ясоном Аполлоновичем – оскорбленные, несомненно, – моментально удалимся туда, где нам будут рады больше. Но хочу при этом отметить, что мы пришли к вашему столу не с пустыми руками, а со своим..." Фальшивый князь взял паузу, экс-лектор Цирепидис ловко выставил на стол литровую бутыль, и фальшивый князь выспренно продолжил: "Вот! Мы пришли вас поздравить и пожелать и разделить с вами..." "Э, маймун, – не дал договорить Амаяк, – со своим они пришли – бабушке своей расскажи! Это не та чача, что я тебе утром в долг налил?"

"Довольно! Праздник у нас, в конце концов, или не праздник?!" – повысил голос Анзор. "Эээ, минуточку, почтенный... Как вы про паука сказали: "Туда исчез, откуда взялся?" – обратился к Анзору Доборджгинидзе, в голове которого почти сложился рапорт. "Откуда пришел, туда и делся", – поправил Анзор. "Так и напишем. Минуточку, сейчас оформлю, – попросил Доборджгинидзе, – и можно будет приступить". "Давай, пиши, начальник-джан, раз надо – значит надо, – вздохнул Амаяк. – Вот жизнь у человека – ни праздника, ни Нового года, эдренавошь, все время – сплошная служба!"

Закончив писать Доборджгинидзе объявил: "А теперь вам надо ознакомиться с изложенным мной и подписать этот официальный документ". "Я подписывать ничего не буду – меня тут не было, и никакого паука я не видела", – вздернула нос Матильда Качкачия. "Как это не видела? А утром кто визжал?" – возмутился Саид. "Ну, хорошо – утром видела, – согласилась Матильда. – Но когда паук исчез, меня тут не было – потому и подписывать ничего не буду... И вообще как исчез? Вай! Где исчез?" "Где-где – в джхандабе", – буркнул Саид. "Правильно, гражданка. Вам подписывать не надо – вас тут, когда паук исчез, не было, а мне лжесвидетели не нужны. Вас это тоже не касается – вас тоже не было, – сказал Гела Доборджгинидзе Гигле и Цирепидису. – Ну а остальные?"

"Базари ар ари, начальник-джан, все подпишем, как хочешь! – потянулся за ручкой Амаяк. – Подпись где ставить? Тута?" "Я адрес не смогу указать, – насупился Анзор. – Как раз послезавтра на другую квартиру переезжаю, а новый адрес не запомнил". "А у меня паспорта нет – как назло, дома оставил", – пожаловался Саид. "Другой документ какой-нибудь имеется?" – спросил Доборджгинидзе. "Справка из нашего госпиталя, что больной – больше ничего нет", – ответил Саид. "Если с номером и печатью, то сойдет", – решил Доборджгинидзе, не подозревая, что может получить втык от начальства за состав свидетелей: бомж, бывший хулиган с Авлабара с двумя судимостями, азербайджанец или курд с медицинской справкой о контузии вместо удостоверения личности, а также пенсионерка, подписавшаяся на официальной бумаге не на государственном грузинском языке и не именем-фамилией, а только отчеством "Петровна", и то на русском.

"Ты, начальник-джан, из-за паука так сильно не переживай, – шепнул пригнувшись к Доборджгинидзе Амаяк. – Может, оно и к лучшему, что удрал. А то все равно: не жилец он был здесь – сто процентов". "Почему?" – спросил полицейский в надежде, что появилась какая-то зацепка. "На него хинкалмейстер Геронтий глаз положил. А это такой тип, если что задумал, ни перед чем не остановится: рано или поздно пустил бы аблабудщика на фарш", – поведал Амаяк. "Откуда знаешь, гражданин Чаталбашян?" – Доборджгинидзе даже чуть привстал в волнении. "Кто ж этого афериста не знает – у него в глазах все написано! – усмехнулся некогда первый авлабарский хулиган. – Но к пауку Геронтий отношения не имеет. Не переживай – паук в натуре исчез. Поверь мне". И Доборджгинидзе поверил и расслабился.

"Ну что, теперь можно и по чуть-чуть", – Доборджгинидзе впервые за двое суток дежурства улыбнулся. "Можно и не по чуть-чуть, – подколол Амаяк. – Дай бог, каждый год – Новый год!" "Пустыми стаканами пить собрались?! У нас праздник или не праздник, в конце концов, раз и наконец? – расшумелся Анзор. – Амаяк, наливай своей взрывчатой". "Я чачу не буду – я шампань пила, смешивать не стану", – скривилась Матильда Качкачия. "Кекелка навсегда кекелкой и останется", – пролопотал Саид. "Амаячок, мне только капелюшечку, а то концерта не дождусь", – попросила Петровна. Князь-самозванец Гигла и бывший лектор Ясон Аполлонович Цирепидис торжественно вытянулись в струну и, молча, держали стаканы в чуть подрагивающих руках. "С Новым годом, дорогие друзья!" – за день в пятый или даже в шестой раз протрезвевший Амаяк влил в себя большой стакан чачи, которая после взрыва была обречена стать легендарной, и шумно выдохнул: "Уф! Эдренавошь!"

* * *

Приведенные в фантасмагории и не переведенные ниже нерусские выражения в основном являются распространенными в тбилисской обиходной речи незлобными ругательствами на грузинском, армянском, азербайджанском, персидском и других языках. В буквальном переводе некоторые из них могут показаться, наоборот, крайне оскорбительными или чрезмерно жестокими. Например, фразу "захрума со своим зурна-долом" можно истолковать следующим образом: первое слово, как мне рассказала пожилая жительница Тбилиси, в переводе с одного из ближневосточных языков означает "змеиный яд тебе в тело", а "зурна-дол" тут надо понимать, как пожелание смерти от этого самого яда, ибо зурна – духовой музыкальный инструмент, и дол (барабан) до сих пор зачастую используются в Тбилиси на гражданских панихидах. Однако при всей показательной жестокости проклятия, для Тбилиси это обычная шутливая или ворчливая форма выражения недовольства

Мундрек, курумсах – выражения с легким журящим смыслом

Рикотский тоннель – накоротко связал Западную Грузию с Центральной, после его строительства жителям западных регионов страны в Тбилиси стало добираться значительно быстрее и удобнее

Авлабар – исторический квартал в центре Тбилиси, в котором до недавнего еще времени жили преимущественно армяне

Айастан – по арм. Армения

Петрэпавлэ – самое старое из сохранившихся тбилисское кладбище, по названию расположенной на его территории церкви Святых Петра и Павла

Мтквари – грузинское название Куры

Дагет – одно из армянских сел в Грузии

Вай ме – по груз. горе мне

Цицака – острый перец, в данном случае - соленый или маринованный

Джонджоли – квашенная клекачка

Гуда – пряный острый сыр

Лагодехи, Хашми, Карели, Самтредиа, Кода, Коджори – названия населенных пунктов

Шуша – здесь: сорт местных огурцов

Эфенди – по тур., азерб. обращение обычно к малознакомому человеку (муж.)

Пинач – неумеха, халтурщик

Кекелка – кокетка, кривляка

Бидзашвилеби – по груз. кузены и кузины

Маймун – обезьяна

Джхандаба – вероятно, по перс. самое пекло в аду

Базари ар ари – по груз. "базара нет"; здесь в смысле: не надо лишних слов

Тутуц – дурачок

Аблабуда – по груз. паутина, соответственно: аблабудщик – произв. выдуманное – паук

Фиглярская песенка Амаяка является, в общем-то, бессмысленным набором слов, который лишь при большом желании можно перевести примерно так: "Ты моя желанная роза из букета роз, пусть по тебе сохнут все завсегдатаи буфета в Гори". Под буфетом в Гори – может подразумеваться конкретный буфет у железнодорожной станции, где, по воспоминаниям современников, в дефицитное советское время для хороших знакомых в продаже почти всегда имелось чешское пиво "Дипломат", или же ресторан "Буфет", якобы пользовавшийся в Гори и его окрестностях большой популярностью в 1930-41 гг. Впрочем, бытует и другое мнение: такого ресторана никогда не было, и это плод чьей-то фантазии.

Гори – родной город И.В.Сталина

И.В.Сталин – сами знаете кто