Тбилисские истории. Друзья из Черной деревни

Шависопели, или "Черная деревня" - небольшой квартал в Авлабаре, ни до, ни после не видывал такой странной дружбы, как между Гоги и Вараздатом – жившими неподалеку друг от друга соседями. Дольше часа их общение не продолжалось. Оно обязательно переходило в спор по какому-нибудь поводу, даже самому пустяшному, потом в ругань или даже оскорбления, после чего они расходились по своим домам или просто в разные стороны, чтобы снова сойтись, наговорить дерзостей и опять разойтись.

Это в тех случаях, когда они не выпивали друг с другом. Когда приятели садились за стол, то взаимотерпения хватало дольше, но ровно до последнего стакана. Как только бутылка пустела, сотрапезники тут же находили повод для придирок, если не находилась новая порция выпивки для продолжения, как правило, скромного банкета - свежий хлеб, кусок пахучего пряного сыра гуда, свежая зелень, может, немного отварного мяса или лобио с прилагавшимися к нему соленьями из "Прожектора" - безымянного на самом деле питейного заведения, буфетчик которого когда-то где-то разжился прожектором и, не зная, куда его девать, – вещь ведь редкая, не выбрасывать же, - приспособил его вместо светильника.

Гоги и Вараздат устраивались на небольшом пятачке их крохотной шавсопельской улочки, словно специально созданном для того, чтобы без помех немногочисленным прохожим, там можно было располагаться на паре табуретов за маленьким низким столиком, покрывать его газетой и на нее выставлять нехитрую снедь и кувшин с домашним ркацители или бутылку чачи. Приятели произносили одни и те же тосты, испокон века принятые в Тбилиси, услышанные еще от дедов, в одном и том же строгом порядке, употребляя одни и те же слова. Не потому что не могли высказать тост как-то иначе, но потому что более подходящих слов никто не придумал, а время лишь обтесало простые фразы до совершенства – ни добавить, ни убавить. Разве что по сущей мелочи, не имевшей абсолютно никакого значения.

До поры до времени приятели заботливо предлагали друг другу отведать что-то из того, что украшало их скромный стол: "Вах, Гоги джан, такой вкусной гуды давно не бывало", "Цицмат просто удивительно свеж, хрустит, словно только что с грядки", "Лобио, лобио – возьми, Варо, ты мало взял, отличный лобио сегодня аферист сварил, даже орехов не пожалел. Ешь, а закончится - еще купим…"

Но к финалу трапезы от трогательного внимания друг к другу мало что оставалось. Начинались придирки: "Куда смотришь? С тобой разговариваю", "Помидоры ему нравятся! Скажите, пожалуйста, какой князь-тавад выискался?!" "Можно подумать, насильно в тебя вино вливаю…" "Тоже мне – одолжение сделал: жженная чача – не пей, желающие найдутся!" и т.п.

Вараздат и Гоги ссорились, расходились по домам, чтобы через несколько часов как ни в чем не бывало снова сойтись на углу улицы, посудачить о чем-то и опять расплеваться на какое-то время.

Но когда-то они жили душа в душу, без малейших склок и ссор. Так что даже обещали друг другу породниться – поженить детей. Но не сложилось. Гоги стал отцом мальчика и девочки, а Вараздат остался бездетным. Тогда они решили породниться через крещение. Вараздат купил два серебряных креста и готовился стать крестным отцом детей Гоги, но дней за десять до торжественного события ревизоры обнаружили на складе недостачу, и он вместо крестин на долгие восемь лет отправился осваивать сибирскую тайгу. В итоге детей крестил кто-то другой…

Возвращение Вараздата на свободу было отмечено с большим размахом. Весь Шавсопел гулял два полных дня и догуливал половину третьего, да так, что запасы вина и чачи в местных подвалах заметно истощились. И именно в те дни некоторые наблюдательные шавсопельцы подметили, что Варо вернулся не совсем таким, каким уходил – он похудел, стал подозрительным, раздражительным и вспыльчивым. "Еще бы! Восемь лет тайгу в морозы валить - это не месяц в санатории в Новом Афоне отдыхать, - рассуждали они. – Такое не каждый выдержит". Тогда и случилась первая размолвка между друзьями.

Бездетный Вараздат жил с женой и с несколькими пожилыми родственниками, которые приходились ему дальними дядьями и тетками. Никто уже толком не помнил, по какой причине еще его дед приютил родню - вроде бежали от резни в Муше. Когда же этот вопрос в какой-то форме все-таки актуализировался, то стало понятно, что никуда родственники из просторного дома съезжать не собираются, жизнь у Вараздата считают чем-то само собой разумеющейся и сомнениям не подлежащей.

Варо еще до отсидки какое-то время размышлял над этим пируэтом жизни, выстраивал в уме деликатные комбинации по избавлению от родни, но потом плюнул: детей нет, и не будет, дом большой, пусть живут – места всем хватает, да и не на иждивении у него находятся – родственники работали и обеспечивали себя сами. Более того, к некоторым из них – к возрастной семейной паре, такой же бездетной, как он сам, Вараздат искренне привязался и как мог, заботился о ней.

Вернувшись из Сибири, он этих полюбившихся родственников застал совсем уж одряхлевшими, на одном честном слове держащимися за этот свет: старик еще куда ни шло, а жена его связь с окружающим миром утеряла полностью, став обузой и большим неудобством не только для домочадцев, но и всех соседей. Дело в том, что старуху, очевидно, что-то беспокоило, и она сотрясала весь квартал громкими протяжными завываниями и днем, и ночью. Понять, что у нее болит, врачи не могли, а она не могла объяснить. Доктора, жалея больше окружающих, чем старуху, выписывали уколы, которые ее отключали на время. Но лекарство было дорогое, дефицитное, и спокойная тихая жизнь в шавсопельские улочки возвращалась фрагментарно и ненадолго. Поэтому, когда незапотевшее от дыхания зеркало подтвердило предположение, что старушка отключилась не временно, а навсегда, жители округи не то, чтобы обрадовались – все-таки умер человек, чему радоваться?! – но почувствовали некое успокоение: возвращалась подзабытая жизнь без душераздирающих всепроникающих воплей.

Один только Вараздат опечалился искренне и глубоко, хотя именно его больше других досаждали приступы дальней родственницы. Почему он был так привязан к ней, не известно, и сказать уже не возьмется никто, но преисполненный неподдельного горя Варо устроил пышные похороны, подобрав на кладбище Петрэпавлэ за немалую мзду хорошее место для могилы и закатив богатые поминки. На начавшую было возмущаться непомерными расходами супругу Вараздат просто посмотрел так, что та замолчала на несколько дней, боялась попадаться ему на глаза и безостановочными хлопотами на кухне надеялась заслужить индульгенцию.

Вараздат ходил мрачный, весь в переживаниях. Соседям, с повышенной легкостью и проистекшей из оной не достаточной аккуратностью похоронившим тетку, его сумрачный вид был просто непонятен – всем бы пожить столько, а то взял народ в обычай молодым уходить к предкам. Кто-то даже предположил, что Варо специально такую скорбь на себя напустил - того и гляди люди совсем позабудут, что за поминальным столом сидят и начнут песни горланить. Но Вараздату действительно было жаль умершую родственницу, он грустил и только внимательно наблюдал за тем, чтобы стол продолжал ломиться от яств, как в самом начале поминок. И естественно он заметил, что в разгар застолья Гоги вдруг встал и засобирался уходить.

"Э, Гоги джан, ты куда? Еще шилаплав не занесли!" - остановил он друга. "Варо родной! Извини, дело очень серьезное, не пойти просто невозможно. Обязательно надо идти. Прости, брат", - Гоги, словно каясь, воздел руки вверх. "Полчаса что-то решают? Сейчас шилаплав принесут, пару ложек поедим и закончим", - нахмурился Вараздат. "Шилаплав – потом в следующий раз как-нибудь, генацвале, а сейчас…" - и Гоги в ужасе от сказанного оборвал себя на полуслове, добавил короткое: "Вайме!" - и перекрестил себе рот.

Только толку от этого – слово вылетело, а вылезшие из орбит глаза опешившего Вараздата заметали молнии. "Механически… само собой получилось…" - бормотал Гоги и, окончательно сконфузившись, устремился к выходу.

Многие и не поняли, что произошло. Другие поясняли: "Вырвалось у человека – сказал, что шилу в следующий раз поест… Конечно, не специально. Спешил очень. Друзья они близкие. Бывает".

Настроение у Вараздата испортилось вконец. Все застолье он, чтобы не опьянеть и держать положение под контролем, пил по полстакана, но тут стал быстро наверстывать недопитое, и к тому времени, когда стали разносить шилаплав – блюдо, завершающее поминальный стол, был сильно не в себе. Тем не менее на правах хозяина он поднялся на ноги, произнес последний тост и по традиции пригласил всех желающих посетить на следующий день могилу усопшей.

"Только чтоб этого любителя шилы духу не было!" - добавил он. "Будет тебе, Вараздат, не со зла же он, просто вырвалось у человека", - попытались отговорить соседи. "Нет! Я так сказал! Пусть у своих родных шилаплавом обжирается каждый месяц! А сюда – ни ногой!" - разбушевался Вараздат.

Соседи посудачили и делегировали вечером к Гоги пару наиболее авторитетных, чтобы разъяснили ситуацию. Тот выслушал, согласился: "Да, что и говорить, плохо вышло с моей стороны. И раз он так не в себе, то, конечно, завтра не появлюсь – чего его злить лишний раз. Только, уважаемые соседи, не понимаю – мы же с ним близкие друзья, как такой пустяк можно всерьез воспринимать? Как Варо мог подумать, что я его проклинаю - желаю поминальные столы с шилаплавом накрывать? Как?!" "Гогия, человек десять лет в Сибири отсидел. Не все такое могут выдержать. Ничего - не переживай, со временем все встанет на свои места: помиритесь, мы вас помирим. Но пока обида свежая, еще и выпьете завтра – не дай бог, как все может вывернуться", - утешали соседи опростоволосившегося на поминках Гоги.

А через несколько месяцев душу отдал муж любимой тетки Вараздата. Тоже древний ветхий человечек. Вараздат опять нахмурился и косо поглядывал в сторону Гоги, с которым успел за это время помириться. От Гоги косые взгляды Варо не ускользнули. "В самом деле, дурак что ли?" - думал он про себя. И на поминках, которые были совсем не такими пышными и многолюдными, как в прошлый раз, и на которых печаль не ощущалась вовсе, Гоги, не выдержав и приняв на грудь немного лишнего, решил по-дружески отчитать Вараздата: "Вот ты косишься целый день на меня, как будто я приложил руку к смерти своего родственника… - сказал он, берясь за стакан. – А все почему? Потому что в прошлый раз я допустил неудачные слова, и ты, наверное, думаешь про себя, что если б я тогда, молча, поел шилаплава и ушел, то этот столетний дедушка, которого мы похоронили сегодня, сидел бы сейчас с нами. Варо генацвале, хочешь на спор – я сейчас уже специально скажу, что шилу поем в следующий раз, и в твоем доме ничего плохого не случится? Хочешь?"

Вараздат вначале опешил. Потом зарычал. И только потом заговорил словами: "Ты еще и издеваешься, сукин сын? Жри свою шилу и катись вон, пока в твоем доме ее варить не начали!"

Та ссора оказалась более затяжной, чем первая. Сколько она продолжалась – точно не известно, но закончилась тогда, когда заболел Гоги. Неделю температура у него зашкаливала, и шестеро суток он бредил. Кареты скорой помощи приезжали одна за другой, но именно в такие минуты он приходил в себя – или это уколы сбивали температуру? – и категорически отказывался от госпитализации. Бригады врачей уезжали, а Гоги опять одолевал пожирающий жар. От него осталось "полчеловека", когда Вараздат, в глубине души обеспокоенный сведениями о болезни приятеля, плюнул на гордость и решил его навестить.

"Вай Гогия джан, это что с тобой сделалось? - охнул Вараздат, увидев то, что осталось от кругловатого любителя покутить. – Тебе кушать хорошо надо. Вот я осетрины немного принес. Гуда хорошая. Литр ркацители – знакомый кахетинец из своего личного запаса дал…" Вараздат засуетился, извлекая из плетенной корзинки принесенные вкусности.

Гоги нашел в себе силы и улыбнулся. "Эх, Варо генацвале, съел я свою долю осетрины и положенное вино тоже выпил, - вздохнул он. – Если что, не обижайся на меня и прости. Я тебя тоже прощаю". "Тутуц*, ты что такое говоришь?! – возмутился Вараздат. – Ты это ркацители попробуй – кахетинец обещал десять литров подарить, если понравится".

"Не хочу умирать, - признался Гоги. – Опасаюсь". "Тогда почему в больницу не идешь?" - строго спросил Вараздат. "Не мужское это дело в больнице лежать – вдруг не в своей постели умру", - пояснил Гоги. Вараздат подумал и согласился: "Тогда не бойся. Умирать не бойся. Все умрем. На этом свете никто не оставался". "Не самой смерти боюсь", - уточнил Гоги. "Аба?" - спросил Варо. "Того боюсь, что за ней. Ведь когда умру, то, может быть, больше никогда не увижу тех, кого люблю. Детей своих, внуков больше не увижу. Жену не увижу. С тобой дураком стакан больше не подниму… Э, Варо генацвале, ушел мой ай-уй, вай-вай идет на смену".

Вараздат всхлипнул.

"И еще боюсь, что за могилой моей некому ухаживать будет", - продолжал Гоги. "А тебе не все равно – будет кому ухаживать или нет?" - удивился Вараздат. "Как это все равно? – возмутился Гоги. – Скажешь тоже!" "Не, ну сын же есть, жена - они будут", - попытался взбодрить его Вараздат. "Жена стареет, - вздохнул Гоги. – Уже и по дому ничего не успевает в последнее время. У дочки своя семья – столько уже дней валяюсь-умираю, а она только два раза пришла. Сын – балбесом вырос, ему не до этого, только б с друзьями по девочкам шляться и на матчи "Динамо" ходить на стадион. Так что – некому. Через год, самое большее, могила зарастет, ограда проржавеет – никто и не подумает покрасить…" "Я… я покрашу, Гоги джан, только не переживай, - перебил умирающего Вараздат. – В год раз красить буду. Сыну поручи хорошей краски купить. Побольше. Так чтоб на двадцать-тридцать раз хватило – будешь знать, что краска есть, тебе спокойнее будет. А я каждый год буду красить, только не беспокойся за это! Давай, по-братски, кусочек осетрины съешь – тебе силы нужны".

Но Гоги опять одолел жар, и он впал в беспамятство. Вараздат посидел у кровати еще немного, потом поднялся и, утирая слезы, ушел. "Компрессы с уксусом на голову ему ставь, Венера", - посоветовал он на прощанье.

Гоги метался, сжигаемый жаром. Жена Венера то и дело прикладывала ко лбу полотенце, смоченное в уксусе, и в такие минуты, пока полотенце оставалось прохладным, больному становилось легче.

"Тебе силы нужны – съешь осетрины, выпей стаканчик ркацители…" - начинали звучать в голове последние слова Вараздата, и Гоги почему-то злился. Почему - он не понимал, ведь друг проявлял заботу. И тут вдруг с новым прикосновением ко лбу холодного мокрого полотенца в голове раздалось: "Я буду твою ограду красить, не переживай. Краски купи, чтобы на тридцать покрасок хватило, а я каждый год красить буду, слово даю, ты не переживай".

"Сукин сын! – загремел Гоги. – На тридцать лет дольше прожить хочешь?! Хрен тебе!"

Венера подумала, что Гоги продолжает бредить. Но Гоги разозлился не на шутку. Он вышел из себя и сквернословил так, что гасло электричество, вспотел два раза, и Венере пришлось дважды менять матрац, подушку и одеяло, а с пола тряпкой собирать пот в ведро, а когда оно переполнилось, то в таз.

Позвали священника, но он лежал с давлением и пообещал прийти утром. А утром нужды в нем не оказалось. Гоги лежал в своей кровати худой – кожа и кости, глаза смотрели куда-то в даль лихорадочно и с безграничной злостью, он дышал едва слышно, но ровно, слабым голосом бормотал ругательства в адрес Вараздата, и, судя по всему, этот бой со смертью не проиграл.

Окончательно выздоровев, Гоги первым делом направился к приятелю, позвал его с улицы, и когда Вараздат вышел во двор, со всем ядом, который мог вложить в слова, сказал: "Варо генацвале, это я буду твою могильную ограду красить!" Понял Вараздат или нет – история умалчивает, но вроде даже не обиделся, обрадованный тому, что друг выздоровел…

Вот я теперь и говорю, что Шависопели - небольшой квартал в Авлабаре, не видывал такой странной дружбы, какая была между Гоги и Вараздатом – жившими неподалеку друг от друга соседями. Дольше часа их общение не продолжалось. Оно обязательно переходило в спор по какому-нибудь поводу, даже самому пустяшному, потом в ругань или даже оскорбления, после чего они расходились по своим домам или просто в разные стороны, чтобы снова сойтись, наговорить дерзостей и опять разойтись. Когда они расходились, то, если хорошо прислушаться, можно было услышать, как один бормочет: "Шилаплава ему захотелось! Да это я на твоих поминках шилаплаву поем до отвала", а другой: "На тридцать лет пережить захотел! Черта лысого тебе – это я твою могильную ограду покрашу. И не тридцать, а сорок раз!"

Но это если очень хорошо прислушаться.

* Тутуц - глупец

Читайте нас в

Дзен Новости Telegram