Кавказских писателей надо «раскручивать»

 

 

- У меня за это время вышли две большие книги. Одна книга называется «Освобожденный подтекст: триптих романов». То есть я собрал в одной книге три своих романа, созданных в 1960-1980-е. Так как я писал по-русски, то это относится и к русской литературе, и к азербайджанской. В те времена весь поток советской литературы был хвалебный, но допускали в легальной форме тонкий ручеек оппозиционной литературы. Наряду с легальной существовала огромная нелегальная русская литература, так называемая литература зарубежья, хотя она создавалась и внутри страны... Я относил себя к этому числу легально допускаемых авторов, но вместе с тем, приходилось прибегать (тут, конечно, давал великие возможности великий русский язык) к тому, чтобы усиливать роль подтекста в литературе. И этот подтекст появлялся не просто ради того, чтобы скрыть правду, но это было развитие нового стиля литературы. Сегодня можно все откровенно сказать, и многое откровенно говорится, но это не литература, это макулатура.

Здесь есть художественный стиль. Я поэтому взял и высвободил все подтексты. Поэтому у меня это, с одной стороны, сборник, триптих романов, а с другой стороны, мощное пособие по издательской практике в СССР, о цензуре и так далее, потому что цензура существовала на многих уровнях: на уровне автора, на уровне редактора, на уровне издателя, заведующего отделом, главного редактора, не говоря уже о большой цензуре. Вот такую я книгу издал.

И вторая книга - переиздали мой роман «Фатальный Фатали». И удивительно, это тоже допущенный тонкий ручеек, потому что я там сказал об истории XIX века России, Азербайджана, Кавказа такую правду, которая в советские годы фальсифицировалась, извращалась в угоду идеологии, в угоду ложных представлений, может быть, хороших идей, но извращалась безжалостно. Я сейчас печатаю на двух языках в Баку «Сны Каляма». Калям – это божественное перо. Вообще «калям» означает «перо». Это, как бы, сны пера. Но вместе с тем, Калям – это и имя, имя молодого человека, который и носитель имени, и вместе с тем, божественное перо, которым надо писать только правду. Вот эти «Сны» печатают.

Уже год с лишним печатают каждую неделю, «Субботний гость – Чингиз Гусейнов», на русском и на азербайджанском языке. Причем я впервые вернулся к азербайджанскому языку после 30 лет перерыва, потому что последняя книга моя на азербайджанском языке была издана в 1986 году, это «Фатальный Фатали» на азербайджанском, я сделал второй оригинал.

«Сны», кстати, я тоже печатаю на двух языках, они короткие, но вместе с тем, по этим снам не поймешь, мы вообще живем сегодня в реальном мире или в виртуальном. Настолько все запуталось. В реальном мире не могут происходить такие вещи, которые мы наблюдаем. Это вне нормы, вне этики, вне нравственности, вне морали, вне жизни, но они существуют. Я вообще оптимист в жизни, при тривиальном современном нынешнем взгляде я оптимист, но при историческом взгляде я, кончено, дремучий пессимист. И очень трудно меня вывести из этого леса пессимизма.

 

 

- Триптих – три романа. Трилогия подразумевает единый сюжет, который продолжается, или связаны герои. А тут совершенно разные герои, хотя прототипы одни и те же. Абсолютно разные стили, трилогия не может писаться в разных стилях. Триптих уже стал понятием, так же как епархия в религиозной теме. Триптих короткий. Трилогия это такой тщеславный замах: «А, трилогию написал!»

 

 

- Я бы ничего не изменил. То, что я писал на азербайджанском языке – я считаю, что это было очень слабо, но тогда я еще только начинал. Только к первому моему роману «Магомед, Мамед, Мамиш» я начал постигать, что такое подлинная литература. До этого я писал как все, не была такого озарения. Я тогда понял, что если ты хочешь написать художественное произведение, то надо писать сначала для себя. Когда ты начнешь писать для себя, ты не станешь сам себя обманывать, лгать, писать для кого-то «наверху», или «внизу» или «сбоку». Конечно, «писать для себя» - этот термин надо понимать метафорически, широко. Классическая литература, видимо, действительно создавалась именно таким образом. А сегодня много любопытных произведений появляется, но у меня складывается впечатление, что утрачены чувство меры и чувство качества. Потому что можно нагромоздить и то, и другое, и третье, сейчас увлекаются именно «объемистостью» произведения, нет проблемы сюжета, характера, конфликта. Но жизнь действительно интересна, и анализ ее событий посредствам пера по-прежнему доставляет удовольствие – и значит все хорошо.

 

 

- К счастью, нам этого не дано знать, как каждый не знает, когда уйдет с этого света. Каждое время порождает великих писателей. Конечно, таких кардинальных вещей не будет, но рождаются какие-то литераторы. Может быть, наше время войдет в историю как время непонятных исканий, после которых появится какая-нибудь великая вещь. Например, «Мертвые души» в любое время читаешь как великое литературное произведение. Я не знаю, как оно тогда читалось. Я не сомневаюсь, что могут появиться какие-то такие же великие произведения. Но, во всяком случае, нам этого знать не дано. 

 

 

- Это сложный вопрос. Из азербайджанских писателей я могу назвать Мамедкулизаде (прозаик начала XX века) за его гениальные сюжеты, или же Ахундова – великая личность. Что же касается поэзии, то много поэтических произведений останется, потому что в них бьются живые эмоции, жизнь, философия. Все это воплощено в таком сплаве. Из грузинской литературы, несомненно, останется Чабуа Амирэджиби, он еще жив, ему 91 год, исторический романист Отар Чиладзе. Но их сейчас надо немножко «раскрутить». В советские годы уже само их наличие на русском языке было «раскруткой». А когда нет этой «раскрутки» через большой язык-посредник, распространенный в мире, то и пиара не будет. А пиар, видимо, нужен. У меня был такой интересный случай: я ждал жену после голосования (мы в разных местах голосуем) на станции Киевская и рассматривал мозаики, которых там множество. Рядом со мной сидел молодой русский парень, и я его спросил, кто изображен на мозаике, расположенной напротив. Он сказал, что никого не узнает. Я ему рассказал, что там изображены Шевченко, Чернышевский, Добролюбов и Некрасов, а рядом на стене висит портрет Белинского. Я его еще спросил: «А кто это там, в дальнем углу изображен, с усами и с мечем?». Он предположил, что Наполеон. Потом он смог прочитать подпись – «Полтавская битва». Я его спросил, кто же там с кем воевал. Он предположил, что с французами. Я ему напомнил, что есть даже такая русская поговорка: «пропал как [швед] под Полтавой». Он все равно не смог ответить. Я ему сказал, что это Петр I, а Полтавская битва была со шведами. О чем же можно говорить при таком уровне? А потом я подумал, что может и можно спокойно прожить, не зная, кто такой Петр I… Но потом подумал, что где-нибудь в Нигерии можно прожить, не зная, кто такой Петр, но, живя в России, надо бы знать.

 

 

- Но я так понимаю, что этот ренессанс будет переживаться иранцами вне Ирана. В пределах самого Ирана никакого прорыва в искусстве нет, потому что искусство связано с раскрепощением личности. Мир личности, а не мир толпы или мир вождей первичен в литературе. Так что я думаю, будет новая иранская литература, но вне пределов Ирана. 

Сейчас есть множество умнейших деятелей иранской культуры, тем более, у них такая богатая основа, колоссальные традиции. Я знаком с одним очень талантливым иранцем, он защищал диссертацию в МГУ по Есенину. Он переводит русскую поэзию, переводил Есенина, думаю, сам он тоже, наверное, пишет – он бы мог.