Натиг Расулзаде: "Настоящая литература должна быть бессюжетной, как наша жизнь"

Натиг Расулзаде родился в городе Баку в 1949 году. Окончил Литературный институт в Москве. Вице-президент PEN клуба Азербайджана, член правления Союза писателей, правления Союза кинематографистов, правления Союза театральных деятелей Азербайджана. Автор более сорока книг, изданных в Баку, Москве, странах Европы,  десятков пьес и сценариев для художественных фильмов.

- Почему вас называют "кавказским Кафкой"?

- Я начал печататься в Европе еще в советское время, 30 назад. В Будапеште, было издательство "Европа", где у меня подряд вышли три книги. До этого в литературном журнале была напечатана моя повесть "Дом". Вслед за этим вышла в какой-то литературной газете статья. Я по-венгерски не могу читать, это сложный язык, но мне потом перевели. Позвонила редактор, говорит: "Я вас поздравляю. Вышла статья нашего критика, он написал, что на Кавказе появился новый Кафка". Я отвечаю: "Спасибо. Я Кафку очень люблю". Потом так пошло, российский посол в Баку Владимир Дорохин стал меня называть Кафкой.

Это мне не очень нравится. В разное время я был разным. Когда я был студентом и писал рассказы, меня называли Мопассаном, имея в виду, что по своей пронзительности мои рассказы похожи на рассказы Мопассана. [Cоветский и азербайджанский писатель]  Чингиз Абдуллаев считает, что я - продолжатель традиций Габриеля Гарсиа Маркеса, потому что я уже 20 лет пишу в стиле мистического реализма. Кафка – большой писатель, Мопассана и Маркеса я обожаю. Они - в ряду моих самых любимых писателей. Но я - Натиг Расулзаде, и хочу, чтобы ко мне относились как к писателю самобытному.

Когда я был студентом Литинститута, все повально подражали повально Хемингуэю. Писали под Хемингуэя длинные, обрывочные диалоги. В молодости, когда читаешь много, невозможно не подражать. Кто-то становится твоим кумиром, причем кумиров может быть несколько. Сэлинджер был моим любимым писателем. Я писал под Сэлинджера. Но потом проходит эта детская болезнь.

Потом мои рассказы, повести, романы, пьесы, сценарии были ни на что не похожи. Мне нравится писать в стиле мистического реализма, но ведь не только Маркес так писал. Почти вся латиноамериканская литература на этом построена, да и не только латиноамериканская. Меня называют Кафкой, пусть называют. Но я Натиг Расулзаде, им я и останусь.

- А когда Натиг Расулзаде почувствовал тягу к тому, чтобы начать писать?

- В 14-15 лет и у меня прорезался зуб мудрости - я пошел в эту газету "Молодежь Азербайджана" (она выходила на русском и азербайджанском языках) и предложил свои услуги. Они дали мне не интересную тему – написать про старых революционеров. Я насытил тему какими-то образами, закрутил, перекрутил. В редакции посмотрели и сказали, так нельзя писать. Но в 14-15 лет прошел какую-то газетную школу как внештатный сотрудник: напечатался – получил гонорар. Но гонорары мне не интересовали. Я когда увидел свою первую публикацию, я чуть с ума не сошел, думал, сейчас на улице все на меня смотрят, будут подходить, спрашивать: "Вы тот самый, который написал про этих стариков?"

После 10 класса я еще не определился, хочу ли стать журналистом. Я поступил в бакинский Политехнический институт (сейчас он называется Технический университет) на промышленное гражданское строительство. Сейчас мои сокурсники - известные архитекторы, и мы с ними через несколько месяцев будем отмечать 50 лет с того момента, как начали дружить. Но этот институт я бросил с третьего курса, когда опомнился. В 1960-е годы, если молодой человек бросал такой перспективный институт – это была трагедия для семьи. Тогда даже посвататься нельзя было без диплома. Но я поменял свою судьбу. Если бы мне было тогда 30 лет, я бы, наверное, сто раз подумал, но в 17 лет все делается просто.

Я поехал и поступил в Литературный институт, где преподавали замечательные, знаменитые писатели. В начале 1970-х, чтобы выехать даже Болгарию, надо было чемодан документов собрать, сдать анализ крови. Когда наш знаменитый композитор Кара Караев или драматург Рустам Ибрагимбеков съездили в Америку, на них по возвращении все пальцем  показывали – они побывали в Америке! А наши преподаватели ездили заграницу постоянно, потом мы их просили: "Не надо никакой лекции, расскажите нам, как там". Мы же были закрытой страной. Они нам очень интересные вещи рассказывали.

Уже в Литинституте я стал писать прозу, отойдя от газетной школы, которая мне, кстати, немало дала, потому что писать надо было емко, жестко, без всяких фантазий и выкрутасов, безо всяких образов. Я понял, что главное - суть. В литературе основное – образ, человек. Почему мы перечитываем классику Достоевского? Потому что там братья Карамазовы, там князь Мышкин. Почему перечитываем Толстого? Потому что там Ростова, Пьер Безухов. Только вокруг образов все вращается. Сюжет можно построить любой. Ради сюжета книгу никто не будет перечитывать. Этот как детектив, где уже известна развязка. Но если детектив написала Агата Кристи, Жорж Сименон или Конан Дойл, то вы будете перечитывать эти книги, потому что в них есть живые люди. Краеугольный камень литературы - живой образ. Я это сразу понял и стал писать настоящую прозу. Выходили рассказы и повести в Баку, в Москве, потом стали выходить книги.

-На что вы потратили первый гонорар?

- Первый гонорар был газетный. Мне было лет 15. Я принес его домой. Дома считали несерьезным мое увлечение, говорили: "Делай уроки! Что ты опять ерундой занимаешься?". А тут оказалось, что за это платят деньги.

Постепенно мнение домашних поменялось - когда стали выходить мои книги. Ребята, которые со мной учились здесь в политехническом, только-только становились на ноги, работали зарплату, а я, когда в Москве выходила книга получал по 5-8  тысяч – это в 1970-е была огромное сумма. За сценарий 6 тысяч платили.

Но это палка о двух концах. В советское время власти предержащие считали, что литература и искусство должны работать на действующий режим, на советскую власть. Конечно, были исключения. Были писатели, которые писали довольно серьезные вещи, шедшие вразрез с коммунистической. Но им было очень трудно. Их объявляли душевнобольными, или они были вынуждены уезжать с дикими трудностями.

У меня тоже вышла тогда книга про бакинских подпольных миллионеров, где много крамольного было - много криминала, много эротики, много всего, что запрещала цензура. Тогда все задавали только одни вопрос: "Как вам это удалось?" Действительно, та книга чудом вышла. Потом даже кого-то сняли с работы в издательстве, кому-то там выговор обвинили в комитете печати. Популярность моя после этого стала огромной, но и били крепко. Ответственные работники Центрального комитета партии говорили: "Он диссидент!". После этого как ножом отрезало. Из планов издательства выкинули очередные книги, в журнале перестали печать.

Но у меня были хорошие отношения с первым секретарем правления Союза Писателей Азербайджана Имраном Касумовым. Я сказал ему, что хочу уехать из Баку, так как не могу здесь жить как писатель. Он все понял, и попросил не торопиться. Через две недели Касумов меня вызвал и говорит: "Можешь вздохнуть свободно. Первый секретарь Гейдар Алиевич Алиев прочитал твою книгу и одобрил. Сказал, что ничего в ней страшного нет. В республики есть негативные явления, и о них надо писать. Мы будем с этим бороться".

Не думаю, что при свой занятости Гейдар Алиев прочитал книгу, тем не менее он меня поддержал, и это был серьезный поворот в моей судьбе. Высокопоставленные чиновники, которые меня хаяли, называли диссидентом, врагом советского строя, стали звонить и говорить: "Сейчас шофера пришлю, ты подпиши книгу". Я всем подписывал и посылал.

- Цензура была благом для литературы, или вредила?

- Конечно, это не благо. Во всем мире не было такой цензуры. Цензура обрезает писателям крылья. Помню, когда я был студентом, в Москву приехал Маркес и очень так жестко отозвался о советской тиражной политике. Советские писатели получали мизерные гонорары с огромных тиражей. Много чего неправильного было в Советском Союзе, но были и положительные моменты. Это наше прошлое. Нельзя его забывать. Люди были уверенны в завтрашнем дне. Они получали маленькую зарплату, но знали, что с голоду не помрут, хотя, конечно, это пигмейская психология.

- Писатель был культовой фигурой?

- Да, но он работал на идеологию. Только Солженицын, Аксенов выделялись из этой толпы. Все кино было идеологией. Я писал об этом в ставшем бестселлером "Всаднике в ночи". Сейчас бизнесменам дают ордена, а тогда их расстреливали. Если ты заработал миллион, это считалось хищением государственного имущества в особо крупных размерах. К стенке!

Книга вышла в Баку тиражом 50 тысяч. Потом ее напечатали в Москве в издательстве "Молодая гвардия" еще большим тиражом. Огромные тиражи были. Но чему они служили? Шаг влево, шаг вправо - и запрещали.

- Во время обучения в Москве вы жили в общежитии? Какова была студенческая жизнь?

- Общежитие было похоже на слоеный пирог. Первый и второй этажи не жилые, третий этаж - девочки, четвертый - мальчики, пятый - девочки, так до седьмой этажа. Очень интересная жизнь была. Я недавно написал роман, первая часть его вышла в журнале "Литературный Азербайджан", там у меня много воспоминаний о Литинституте. Там было и забавное, грустное. Я был немножко хулиганом. Помню сплошные драки. Один раз меня чуть не выгнали с третьего курса. Ректор, известный театровед Владимир Федорович Пименов был мягким человеком.

Причем сам Литературный институт был совершенно уникален. До сих пор в мире два таких литературных вуза - в Лейпциге и в Москве. Есть филфаки, но чисто литературных больше нигде нет. У нас в институте, если человек творчески несостоятелен, его могли выгнать с третьего-четвертого курса, даже если он круглый отличник. Так было в ГИТИСе и в Литературном. У училась одна совершенно творчески несостоятельная девочка, которая совсем не могла писать. (Не знаю, как она проскочила, возможно, с чужими работами, ведь конкурс был три тысячи человек на одно место!) Мы ее тянули за уши, писали за нее рассказы. Как-то по пьянке собирались несколько человек – один писал первый абзац, другой – второй. Совершенно пестрые вещи получались. Мы ей и диплом так написали большой. И что вы думаете? На дипломе я получил четверку, а она пятерку.

- А стройотряды были?

- Нас возили в колхоз собирать свеклу. В первый же день я споткнулся о свеклу. Нашел самую большую, споткнулся и начал симулировать: "Ой, моя нога!". В итоге вернулся. В общежитии было пусто, и я сел, и целый месяц очень хорошо работал.

Еще помню одну драку. Я гулял ночью по Тверскому бульвару с кастетом в кармане. Вдруг - трое выпивших ребят. Завязалась драка. Когда появился милиционер, они убежали, а я ночь провел в отделении. Утром милиционер говорит: "Пойдем пить пиво, моя смена закончилась". Мы пошли в бар, и он стал мне читать стихи, когда узнал, что я студент Литинститута. Причем, с таким выражением. Есенина читал, Пушкина.

- А с девочками студенческий билет помогал знакомиться?

- У нас и своих девочек достаточно было. Но в нашей группе один шустрый мальчик мне говорил: "Когда с женщиной знакомишься, покажи студенческий - она будет знать, что ты не зелень приехал продавать, а как минимум полгода будешь здесь". Но мне казалось, что нужны какие-то другие достоинства, а не студенческий билет. 

- Расскажите, как рождается книга. Как возникает идея?

- Она рождается по-всякому. Иногда совершенно, казалось бы, что-то несвязанное, дает толчок, какой-то обрывок фразы, когда идешь по улице и слышишь что-то. Потом это развивается. Что-то туманное, неясное начинает проясняться. Ты постоянно думаешь об этом. Я становлюсь, как больной. Хожу по улице, никого не замечаю. На меня обижаются, что не поздоровался, не ответил. Крутиться что-то в голове, потом рождается уже более-менее сформированная идея, потом уже из этой идеи можно сделать сюжет, уже чисто профессиональный. 

Сейчас я думаю, что настоящая литература должна быть бессюжетной, как наша жизнь. Сюжет - это что-то искусственное. Сюжет - клетка, в которую ты свою идею намеренно засовываешь. Я намеренно свой новый роман сделал бессюжетным. Хотя там много эпизодов, много того, что я хотел написать, но это давно уже забыто, умерло во мне. 

- Роман "Война и мир" тоже построен вокруг разных персонажей. 

- Механически легче в этом отношении писать сценарии. У меня около 20 сценариев, которые стали фильмами. Еще 20, которые не стали фильмами по разным причинам. Когда пишешь, то у тебя есть идея. Но сценарий - это работа не только сценариста, сюда вторгается и режиссер, и оператор, и даже иногда художник. Продюсер, он говорит: "Я хочу видеть в главной роли этого человека". Ты должен под него писать. Там много сложностей. Тем не менее по сравнению с прозой, которая рождается спонтанно, как стихи, есть положительные моменты. Когда ты уже знаешь идею и выстраиваешь сценарный план. Итальянцы говорят skeletto - ты выстраиваешь скелет и по скелету идешь. А проза - совершенно другое.  

Помню, впервые в "Иностранной литературе" прочитал роман Фолкнера к роману "Шум и ярость". В предисловии он пишет - это чудо, когда ты не знаешь, что откроет тебе белая бумага. Это меня поразило, потому что много раз испытывал такое же состояние - начинал писать и еще не знал, что получится, а потом видел, что белая бумага открывает что-то совершенно новое, какие-то вещи, которые я в себе не знал. Психология творчества - сложнейшая вещь, как сны. До сих пор же никто не знает, как они рождаются. Достоевский, правда, лучше всех определил, это "небывалая комбинация бывалых впечатлений", но есть много тонкостей. 

Когда ты знаешь, где поставишь точку, где будет кульминация, где главный герой умрет, как начало закрутишь, какую фразу ввернешь, чтобы никто уже не отложил книгу, это немножко скучновато. Ты идешь уже по проторенному пути. И Хемингуэй, и другие классики считали, что самая главная первая фраза. Сделай ее так, чтобы тебе хотелось писать дальше. А если тебе хочется писать дальше, то читатель будет хотеть читать дальше. Когда ты пишешь, и кроме первой фразы ничего не знаешь, это настоящее чудо. И мне очень хочется, чтобы все мои последующие вещи тоже походили на чудо.

Продолжение следует 

Читайте нас в

Дзен Новости Telegram