Александр Сулакадзев: гений фальсификаций

Ранее "Вестник Кавказа" писал о проделках Великого князя Николая Константиновича и о том, как корнет Савин султана Абдул Гамида обманул.

Мода на все кавказское формировалась в русском обществе постепенно. Между 1783 и 1801 годами – Георгиевским трактатом и вхождением Западной Грузии в состав империи - на питерских и московских балах желанными гостями стали жгучие брюнеты, сплошь красавцы-усачи и при этом, как на подбор, сиятельные князья. Сразу вспоминается герой Отечественной войны 1812 года Петр Багратион, блестящий представитель ветви грузинского царского дома Багратионов.

Герой нашего рассказа был, если так можно сказать, "старым грузином", его дед происходил из первой волны служилых дворян (внук, конечно, упоминал его княжеское происхождение), появившихся при русском правящем доме еще в середине 1720-х.

Эпатаж и артефакты

Александр Иванович Сулакадзев был для своего времени образованным человеком, близко общался с представителями научных и литературных кругов северной столицы. Но, судя по воспоминаниям современников, на знакомых он и его квартира производили странное впечатление. Полагаю, что это был намеренный ход Сулакадзева, поскольку флер таинственности только помогал ему выходить из сложных ситуаций с продвижением фальсифицированных источников.

Под потолком его квартиры висело чучело крокодила, в углу комнаты находился осколок камня, "на котором Дмитрий Донской отдыхал накануне Куликовской битвы". Венцом коллекции артефактов была суковатая палка – "посох Ивана Грозного". На неподготовленных людей эта кунсткамера производила завораживающее впечатление.

А для знатоков существовала коллекция "уникальных рукописей", в которой хранилось около 290 документов и около 600 других книг. Опись коллекции поражала умы куда больше "посоха Ивана Грозного". Вот несколько примеров – "Изречения новгородских жрецов" ("Новгородские руны"), "Боянова песнь", "Таинственное учение из Ал-Корана на древнейшем арабском языке, весьма редкое – 601 года", "Перуна и Велеса вещания в Киевских капищах...", "Из Хронографа. О браках царя Ивана Васильевича", "О воздушном летании в России с 906 лета по Р. X.". И это только ничтожно малая часть уникальных находок.

Откуда Коран?

Некоторых могло смутить "учение из Аль-Корана". Откуда 601 год, если первые откровения относятся к 610 году, а канонический текст "Корана" был собран не ранее 650 года? Но Сулакадзева такие мелочи не волновали. Особенно после того Гавриил Державин привел фрагменты из "Бояновой песни" в "Рассуждении о лирической поэзии или об оде" (1812). В архиве великого поэта хранилась копия "песни", письмена которой отнюдь не похожи на древнегерманские руны, а больше напоминают искаженную кириллицу.

Сулакадзев в своих талантах фальсификатора был мастером уникальным. Он научился искусственно удревнять тексты с помощью внесенных правок поверх оригинального материала, благодаря чему рукопись могла "постареть" на 200-300 лет. Анализируя эти "приписи" Сулакадзева, академик Михаил Сперанский отмечал, что с внешней стороны они бросаются в глаза элементарностью подделки:

Сулакадзев выработал себе какой-то особенный почерк для приписей, похожий на уставной рукописный; в общем, видимо, он считал его соответствующим той древности, которую он разумел в своих “приписях".

Борьба с космополитизмом

Оценить масштаб таланта Александра Ивановича сейчас довольно сложно. После его смерти коллекция попала в руки неверной супруги и была распродана по частям, практически ничего не сохранилось, кроме двух фрагментов, использованных Державиным.

Но спустя сто лет после смерти Сулакадзева его "откровения" внезапно были востребованы советской властью в период борьбы с космополитизмом. В 1901 году в газете "Россия" появилась статья педагога-математика, популяризатора истории науки и техники Александра Родных с выдержкой из рукописи Сулакадзева "О воздушном летании в России с 906 лета по Р. X.". Дословно история была такой:

1731 год. В Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, а после ударила о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, и он ушел в Москву, и хотели закопать живого в землю или сжечь.

В 1949 году об этом чудном открытии вспомнила советская власть и глава комиссии по истории техники Академии наук СССР с чувством глубокого удовлетворения заявил:

...нашей Родине принадлежит приоритет не только в создании первых летавших аэроплана и геликоптера, но и в создании первого аэростата и полете на нем.

Что же было на самом деле? Исследование с помощью инфракрасного излучения показало, что вместо "нерехтец Крякутной фурвин" изначально стояло: "немец крщеной Фурцель". Правка была внесена поверх старого текста. Но что удивительно – про Фурцеля писал сам Сулакадзев, а исправление про мифического Крякутного кто-то другой. Впрочем, "Фурцель на шаре" такой же миф как и "подъячий из Нерехты". Однако история на этом не закончилась. Крякутной до сих пор остается главной знаменитостью Нерехты. В его честь работает "Музей Мечты", установлена памятная стела, а в день города регулярно проводится фестиваль воздухоплавания имени Ефима Крякутного. В Рязани: "Воздушный шар" из бронзы в честь Крякутного установили аж в 2018 году. Так и живем.

Оценки историков и литераторов

Важно отметить, что историки относятся к наследию Сулакадзева намного хуже, нежели литераторы. Некоторые авторы указывают, что фальсификатор пытался выразить тот громадный интерес к древнерусской истории, который возник после публикации "Слова о полку Игореве". Столкнувшись с почти полным отсутствием источников по истории древних славян, Сулакадзев попытался заполнить эту нишу, совершенно не заботясь о реальной научной или литературной ценности подобной махинации.

Об этом прекрасно сказал Юрий Лотман:

Не следует думать, что очевидная неудача Сулакадзева связана лишь с его индивидуальной неподготовленностью или неодаренностью. Подделки — бесспорно, труднейший жанр литературного творчества. В этом мог бы убедиться любой скептик, попытавшись совершить в середине XX в., будучи вооруженным всем арсеналом научных данных, то, что, по его мнению, так безукоризненно выполнили полулюбители-полуученые конца XVIII столетия.