Тбилисские истории. Судьба - несудьба

Рудольф с соседней улицы, он же Рудик, влюбился в Карину с нашей улицы.

Рудик умел играть на пианино, аккордеоне и немного на гитаре. Пел, правда, малоприятным голосом, но правильно. По причине музыкальных способностей, слыл чрезвычайно талантливым молодым человеком.

Карина работала продавщицей в отделе канцелярских товаров магазина "Сахелгами". О ее талантах никто ничего не слышал. Она была старшей дочерью в семье, где были еще две младшие - Заира и Наира.

Карина отвечала Рудольфу взаимностью. Поэтому он по утрам перехватывал ее у метро и провожал на работу, а вечером – с работы домой. Точнее не домой, а до самого начала нашей улицы. Дальше до дома Карина шла одна. Шла быстро, держала голову прямо, но смотрела при этом под ноги. Словно, совершив что-то неприличное, опасалась встретиться взглядом с кем-то из соседей.

Так продолжалось до тех пор, пока Рудик, созрев, не решил жениться. Он отправил родню к родителям Карины свататься. Они уже знали об их отношениях, навели справки о будущем женихе и обрадовались, узнав, что он – талантливый человек, умеющий играть на всех инструментах, почти не курящий и, что главное, почти не пьющий – так изредка по праздникам пару-другую стаканов. Поэтому сватовство вышло недолгим.

Родители ударили по рукам, достигнув принципиального согласия. Но с самой свадьбой решили не особо торопиться – примерно через полгода, осенью, а пока пусть встречаются, гуляют, лучше узнают друг друга. А то мало ли что бывает, мудро и многозначительно резюмировали обе стороны.

После состоявшегося обручения на пальце Карины появилось золотое колечко с камешком, а Рудик ее провожал на работу, встречая по утрам уже не у метро, а у ее дома, и с работы – до самого порога. Иногда они возвращались поздно, и если было темно, а на улице безлюдно, то шли в обнимку. Рудик ее даже, бывало, робко целовал.

В общем, все шло к свадьбе без каких-то "мало ли что бывает". Уже была куплена икра по подходящей цене. Специальные люди ездили в Кахети договариваться по винным делам. Другие заручились согласием по лимонаду – "министерскому", с фольгой и пробкой, третьи специальные – по настоящему "боржоми". Знаменитый рыжий Гоги раздал поручения и заказы рыбакам. Уже шли переговоры с крестными и священником, как все приготовления полетели в тартарары.

Родной дядя Карины, плотно отобедав и приняв за этим делом литр "цинандали", в недобрый час бросил взгляд на изнывающую под тяжестью плодов яблоню и взялся за сбор урожая. Но ненадежно приставленная лестница поехала вбок, и отцовский брат с пяти- или шестиметровой высоты со всей точностью вписался в закон всемирного тяготения. И даже каким-то образом немного опередил лестницу, грохнувшуюся на него сверху.

Два дня врачи больницы Арамянца пытались отвоевать дядю у женщины с косой. Столько же дней родня вела переговоры со Всевышним, упрашивая, если ненадолго, то хотя бы на месяц, пока не сыграна свадьба, отложить исполнение зловещего плана. Намекали, что от дяди никакого проку на том свете не будет, потому что не было и на этом, а потому, дескать, безболезненно можно его оставить на какое-то время. Но все впустую. Дядя скончался, не приходя в сознание. Отец Карины объявил строгий траур.

Мать невесты всхлипнула – ей было жалко и деверя, и уже понесенных расходов, не утешало и то, что дорогие продуктовые покупки все-таки сгодятся – пусть не на свадебный, а на поминальный стол. Но больше всего ей было жаль старшую дочь.

Она без устали засновала среди родни, завела сложные переговоры, добилась того, что за несколько часов до похорон делегация самых уважаемых родственников подступила к Амаяку Ованесовичу – отцу Карины, с предложением объявить мягкий траур – на сорок дней, ибо брату уже ничем не помочь, а живых мучить не надо.

Но никакие уговоры пожалеть молодых не смягчили ожесточившееся из-за внезапной безвременной кончины брата сердце Амаяка Ованесовича. Он настоял на годичном строгом трауре: в театры и кино не ходить, музыку не слушать, телевизор не включать, громко не разговаривать, не смеяться, женщинам носить все черное, а мужчинам еще и сорок дней не бриться.

Для Карины нашлось и отдельное указание – вести себя совсем скромно, с Рудольфом полгода не встречаться, "а там видно будет". Карина, выслушав отца, чуть не лишилась чувств. А младшие сестры Наира и Заира по очереди показали ей язык.

Рудольф, узнав от Карины о жестоком решении Амаяка Ованесовича, горестно вздохнул.

Карина всхлипнула и, давясь слезами, с трудом выговорила, что если Рудик не выдержит переноса свадьбы на год и найдет за это время другую, то она его поймет. Рудольф вздохнул горше прежнего.

Карина туманно намекнула на то, что выполнять часть отцовского наказа и полгода не встречаться с любимым не очень-то и намерена, и можно как прежде провожать ее на работу и с работы домой, но так, чтобы отец не видел. Рудольф посмотрел на мутную луну и скривился, как от зубной боли.

Карина словно невзначай, продолжая всхлипывать, рассказала историю подруги, у которой тоже расстроилась было свадьба, но она с женихом сбежала куда-то. "Устроили себе медовый месяц. Родители и родственники на них дулись какое-то время, но потом простили. А когда дети родились, то вообще…" - неопределенно с замиранием сердца закончила повествование Карина.

Рудик вздохнул особенно тяжело и горестно, и только и произнес: "Как?" Тогда и Карина, все еще всхлипывая, взяла себя в руки, и пробормотала, что до такой степени пойти наперекор отцу она не сможет. "Вай! – воскликнул тогда Рудик. – Жизнь моя, и год буду терпеть и даже полтора!.."

Так отношения Рудольфа и Карины неожиданно вернулись в исходное состояние. По утрам он дожидался ее у метро, провожал на работу, потом провожал с работы до самого начала нашей улицы – объявленный будущим тестем траур ему, будущему зятю, надо было уважать.

Но обещать одно, а выполнить обещание -  как оказалось, немного другое дело. На исходе первого месяца отложенной свадьбы Рудик стал испытывать что-то вроде отчаяния. Он часто жаловался на судьбу, по ходу недобро поминая по матушке некоего незадачливого Сарибека – олицетворение невезучести*.

Рудольф стал играть на аккордеоне и петь только грустные песни с налетом трагизма или с многозначительным содержанием, в котором угадывались надрыв и скрытая тоска. И чем больше он старался отогнать печаль, тем глубже в нее погружался. А мучительнее всего для Рудольфа стали ежедневные встречи с Кариной.

Он ее по-прежнему любил, готов был часами ждать у метро или у магазина "Сахелгами", но бушевавший внутри огонь при Карине превращался в адское пожирающее его пламя. Рудольф, словно ненароком вспоминая ее рассказ о подруге, стал закидывать удочку насчет "убежим, а нас простят", но Карина была непреклонна. "Надо потерпеть, Рудик", - твердо отвечала она, незаметно утирая предательски скатывавшуюся слезу. И это распаляло Рудольфа еще сильнее, но он вздыхал и соглашался: "Да, жизнь моя, надо потерпеть. Такова судьба".

Как-то вечером, увлекшись разговором, Рудольф и Карина не заметили, что уже вышли на нашу улицу и не остановились, как бывало в самом ее начале, а продолжили путь. Рука Рудольфа лежала на плече возлюбленной, он тихо, но вдохновенно о чем-то ей рассказывал. Карина торжественно молчала и внимательно слушала.

В какой-то момент Рудольф замедлил ход. Замедлила шаги и Карина.

Рудольф остановился. Остановилась и она.

"Зайдем в подъезд на минуточку", - взмолился он. Карина хотела было спросить: "Зачем?" Или произнести суровое: "Нет!" Но почему-то в последний миг передумала и поддалась движению Рудика в направлении черневшего неожиданностью подъезда старинного купеческого дома. Но как только они растворились в темном провале, тотчас раздались рык, визг и ругань. Одновременно.

Рычал мороженщик Гево, отметивший завершение рабочего дня и уснувший в подъезде, пристроившись к своей тележке с мороженым.

Визжала со страха Карина, наступившая на него в темноте.

Ругался Рудольф, чей план по ласкам и поцелуям ненаглядной испортил поганый пьяный мороженщик, поленившийся идти домой и решивший переспать в подъезде.

Карина выскочила на улицу. Следом – Рудольф, успев схватить ее за руку, чтобы не убежала: "Не бойся, жизнь моя, это мороженщик Гево. Набрался и спит".

Но Гево уже не спал, а вылез из подъезда с мутным бормотанием, в котором угадывались угрозы, и вылупился на тех, кто лишил его сна.

"Как торговля, Гево?" - Рудик сразу попытался разрядить ситуацию, чтобы обойтись без лишнего шума.

Гево промычал невнятное, но достаточное, чтобы понять – торговля не очень. Потом уточнил, что целая коробка эскимо осталась непроданной.

"Давай, я куплю", - предложил Рудольф и купил.

Гево, не веря обрушившейся удаче, смотрел то на деньги, врученные Рудиком, то на небеса, и что-то бормоча, но уже радостно, поплелся на нетвердых ногах в сторону круглосуточного гастронома. Когда он исчез за поворотом, Рудольф реанимировал свой план по использованию подъезда старинного купеческого дома. Карина сказала: "Нет". Но как-то нерешительно. Эта ее нерешительность укрепила Рудика в мысли, что он на верном пути.

"Зачем столько мороженого купил? - удивленно вдруг спросила Карина. – Кто столько съест?" "Родителей угостишь. Наиру и Заиру угостишь, жизнь моя", - прерывистым голосом, словно задыхаясь, отвечал Рудик, повторно увлекая ее в подъезд. "Они не съедят столько", - заспорила Карина, слегка сопротивляясь вектору движения, заданного Рудольфом. "Съедят. Еще как съедят", - отвечал Рудольф, уже не соображая толком от прихлынувшей к голове крови. "Столько не смогут", - томно возражала Карина, понемногу сбавляя сопротивление вектору движения. "Съедят", - убеждал Рудик. "Не смогут", - упорствовала Карина.

"Вот достали – съедят или не съедят. Давайте ваше мороженое – я съем! – вдруг из ниоткуда возник Славик-Собака – сосед Карины через несколько домов. – Что за проблему устроили? В коробке мороженое?"

Вначале стало так тихо, что Рудик услышал биение сердца. Думал, своего, а оказалось, что Карины.

У Карины грудь ходила ходуном и ртом она хватала воздух, как рыба.

Славик смотрел на влюбленных и вдруг запричитал: "Господи, да что же за несправедливость! Почему красивые, умные девушки выбирают таких пошляков?! Ну чем, господи, этот си-бемоль лучше меня? Чем?"

Замолчав на мгновенье, Славик-Собака принялся аргументировать свое недовольство: "Я выше ростом (это была правда). Я сильнее (и это тоже была правда). Я умнее (так и было). Я красивее (дело вкуса). Я богаче (пожалуй, не врал). А она в этого тутуца* влюбилась, который ее по подъездам таскает, потому как парчак и придумать ничего не в состоянии! Где? Где, спрашиваю я, справедливость?!"

Славик-Собака подхватил коробку с мороженым и, продолжая взывать к справедливости, исчез в темноте. Но его: "Где справедливость?!" - еще слышалось какое-то время. Только когда вопли Собаки окончательно стихли, Рудик сделал шаг к Карине, но она только прошипела: "С ума сошел?" Он остановился в растерянности, лепеча, было, извинения, а ее как с цепи спустили: "Ненавижу! Всех вас ненавижу! И тебя! И дядьку Гришу покойного! И Славика этого недоделанного! Ненавижу вас всех!" И убежала домой, стуча каблучками, а Рудольф поклялся ей вслед, что Славик-Собака больше не жилец. Но она не услышала.

На следующий день полный решимости исполнить обещание Рудольф с двумя братьями появился на нашей улице. Объяснил авторитетам, за что именно хочет свести счеты со Славиком, но те не поверили: Собака, конечно, был далеко не подарок, но рассказ Рудика совершенно с ним не соотносился. Надо было быть окончательно отмороженным, чтобы устроить такое – вмешаться в отношения не просто влюбленных, а обрученных и еще не женатых только из-за отложенной по несчастной причине свадьбы, нахамил им, а потом еще и оскорбил при девушке ее жениха. А Славик отмороженным не был, и Собакой его прозвали не из-за злого характера, как можно подумать, а потому что он с детства слыл заядлым собачником, специализировался на немецких овчарках, и всегда держал у себя нескольких породистых красавцев.

Но к удивлению авторитетов, Рудик ничего не сочинил и ни на каплю не приукрасил происшествие. Славик, едва подойдя, тут же принес извинения: "Рудо джан, прости, цавет танем*, бухой был, какую-то отраву, видимо, выпил, сам не понимал, что делаю. Извини, джигаро! Если хочешь, то и перед Карой тоже извинюсь при тебе".

На том инцидент был исчерпан. Но кое от кого не ускользнуло, что Славик-Собака моментами тонко ерничал, а когда Рудольф в знак отзыва претензий развел руки чуть в стороны ладонями кверху, то и вовсе незаметно сплюнул в сторону. Потому, когда Рудик с братьями удалился, один из авторитетов со всей строгостью спросил: "Что на уме, Слава? Нехорошо все это, сам ведь понимаешь. Никак и ты на Кару запал?" "Запал? Скажешь тоже. Ничего подобного", - возразил Собака. "Ну, смотри, чтоб какая-то фигня не вышла нехорошая", - усмехнулся собеседник.

Ночное происшествие не прошло для Рудольфа и Карины бесследно. Больше, конечно, отразилось на Карине. Она не позволяла Рудику ни малейших вольностей: никаких обниманий за плечи - брать только под руку, и то вдали от родного квартала, поцелуй только в щеку и изредка, о подъезде старинного купеческого дома можно было просто забыть, словно его нет, встречаться только у метро, провожать только до начала улицы.

От подкорректированных отношений Рудольф стал чахнуть и прикладываться к бутылке. Выпивая, недобро поминал Славика-Собаку, разрушившего его с Кариной невинную идиллию. Одно только утешало – приближалась осень, а с ней и окончание траура по разбившемуся дяде Грише. Стало быть, и свадьба была не за горами.

Как-то собравшись духом, Рудик спросил: "Жизнь моя, ты ведь не передумала и выйдешь за меня?" Карина удивленно приподняла брови: "Почему спрашиваешь об этом?" Рудик помялся и сказал: "Ну, наши отношения немного изменились с того проклятого вечера, потому я волнуюсь и весь в переживании – может, разлюбила меня". "С ума сошел что ли?" - возмутилась Карина, и Рудик успокоился.

Но тут на них обрушилось еще одно несчастье. В тот день, когда Амаяк Ованесович, собрав родню на годовщину смерти брата и поблагодарив всех за соблюдение строгого траура, торжественно объявил о его окончании, грянула новая беда.

Девяностолетняя родная тетушка Амаяка Ованесовича, которая, как часто бывает, демонстрируя неподвластность времени, вопреки советам посидеть спокойно, что было равнозначно – не путаться под ногами, наравне со всеми хлопотала на кухне, оступилась. А оступившись, ухватилась за стоящий на огне громадный чан с варившейся в нем хашламой и потянула его на себя. Свидетели ужаса, содрогаясь, потом вспоминали, что было не понять, где хашлама, а где обварившаяся старушка. Ехидные острословы, не боясь высшего гнева, говорили, что в гроб покидали все куски мяса, что собрали с пола. Другие в старании не отстать добавляли, что даже когда гроб засыпали землей, на Петре-Павле* продолжал ощущаться аромат свежесваренной хашламы.

Амаяк Ованесович, чуть не плача, объявил полугодичный нестрогий траур – приличия надо было соблюдать. Едва сдерживал слезы, проклиная все на свете, а неугомонную обварившуюся старуху в особенности, и Рудольф. Карина плакала, не таясь. Наира и Заира опять дразнили ее высунутыми языками.

В одно из вечерних провожаний домой Карина глубоко вздохнула и повторила те же слова, которые сказала Рудику после смерти дяди: "Если не сможешь потерпеть и найдешь другую, я тебя пойму". Рудольф вздохнул глубже Карины и ответил: "Год терпел. Еще полгода как-нибудь потерплю, жизнь моя".

Карина и Рудик пережили зиму все в том же режиме встреч у метро и провожаний до начала улицы. В начале весны, скрепя зубами, Рудик предложил плюнуть на все и уехать, а "родные потом поймут и простят". Но Карина твердо сказала: "Нет. Надо по всем канонам, а то не будет нам счастья. Совсем чуть-чуть осталось – весна пройдет и…" И словно сглазила.

Весной Рудольфа вдруг призвали в армию. Прежнего военкома, принявшего у него взятку, куда-то перевели, а новый первым делом перетряхнул доставшийся в наследство сейф и обнаружил в нем немало отложенных без видимых причин личных дел. Прикинув, что к чему, принципиальный военком организовал рассылку призывных листов именно по найденным делам, бескомпромиссно отказался от заманчивых предложений и пропустил мимо ушей различные угрозы. И тогда пронырливые посредники, бравшиеся утрясти вопрос призыва, один за другим растерянно доложили своим нанимателям: "Ничего не понимаем, почему этот черт такой несговорчивый. Ничего не выходит – вот ваши деньги, придется послужить". Тот призыв запомнился всему Авлабару тем, что в армию пошли не угловатые безусые прыщавые подростки, а уже вполне себе сформировавшиеся молодые люди.

Рудик то сдерживал слезы, то его прорывало. Он грустно растягивал аккордеон. Из аккордеона лились печаль и скорбь. Рудольф малоприятным голосом пел так трогательно о выпавшей тяжелой доле, что тоска накатывала на самые веселые и беспечные сердца. Одно немного утешало уходившего в армию Рудика – за огромным столом, собравшим родственников, друзей, соседей, восседала и родня Карины, а сама Карина присутствовала на невеселой пирушке в качестве невесты, обещавшей два года прождать возрастного призывника. Или даже три, если б он попал на флот или в десантные войска.

Еще через три-четыре месяца в осенний призыв служить пошел Славик-Собака. Добровольно. Кто-то из авторитетов подметил, что он стал выгуливать пару своих овчарок утром и вечером именно в то время, когда Карина шла на работу или возвращалась домой. И даже пару раз перекинулся с ней репликами.

Понаблюдав еще какое-то время и убедившись в закономерности своих предположений, авторитет, не забывший о дикой выходке Славика, как-то подозвал его и сказал: "Собака, ты всегда был правильным парнем, смотри не стань сейчас псом – ее жених в армии, так что неправильно и нечестно будет то, что ты затеваешь". Собака вскинулся было, но сам же себя оборвал на полуслове. А на следующий день несказанно удивил военкома настойчивым требованием призвать в армию. Того долго уговаривать не пришлось. Запрыгивая в отходящий поезд, Славик бросил неосведомленным провожающим загадочную фразу: "Теперь все правильно и честно"…

Рудольф демобилизовался раньше – ведь и служить ушел весной. В доме опять был накрыт большой стол. Он растягивал аккордеон и малоприятным голосом пел невеселые песни о тяготах военной службы. Он носился вокруг стола с альбомами армейских фотографий, заключенных в затейливые рамочки, и рассказывал гостям то о своем старшине, то о командире взвода, то о сослуживцах. Гости изображали интерес, кто-то говорил, что у кого-то на фотографии очень знакомое лицо, и Рудик охотно пускался в подробный рассказ об этом "знакомом лице". Карина строго молчала и внимательно слушала нескончаемые повествования Рудольфа об учениях, внезапных тревогах, маршировках по плацу и марш-бросках в противогазах зимой в минус пятьдесят и летом в плюс шестьдесят. В какой климатический пояс забросила Рудика армейская служба, было не очень понятно, и больше всего под описываемый им климат подходила Сахара. "Да, вот так и служили и в мороз, и в жару. Долг родине отдали, пора нам и своей жизнью заняться", - Рудик почему-то заговорил о себе во множественном числе. "Форму когда снимешь?" - спросил кто-то из приятелей. Рудик красовался в дембельской форме с нелепыми аксельбантами, весь в каких-то значках и пестрых лентах, у каждой из которых, наверное, был свой тайный смысл. "Снимем как-нибудь", - снисходительно и вальяжно бросил он.

Свадьба Рудика и Карины по слухам была назначена на осень. К удивлению Карины, ожидавшей скорого замужества, на осени настоял сам жених, решивший немного отойти от армейской службы и снова привыкнуть к гражданской.

Амаяк Ованесович испуганно возразил было: "Как бы опять чего-нибудь не стряслось. Давайте, может на следующей неделе?" Но Рудольф заупрямился: в конце августа – в начале сентября, когда хоть немного забудется служба.

Нескончаемый сериал с провожанием Карины на работу и с работы до порога дома возобновился во всей своей красе. Рудольф шел рядом с ней изменившейся молодцеватой, немного прыгающей походкой и все время о чем-то увлеченно рассказывал. Карина шла, держа спину прямо, слушала жениха с серьезным видом, изредка ее губы трогала легкая улыбка.

До нас – биржевавших то на одном пятачке улицы, то на другом периодически доносились фрагменты повествований Рудика – в них обычно фигурировали прапорщик Борисыч, ефрейтор Судаков, рядовой Сако из Иджевана и сам он. Эти доносившиеся до нас отрывки складывались в четкий пазл: прапорщик и Судаков были кровопийцами, которых при каждом удобном случае, иногда с использованием солдатских ремней с заточенными бляхами, утяжеленными свинцом, учили правильной жизни храбрый иджеванский парень Сако и Рудик: "… и вот, жизнь моя, завели я и Сако этого Судакова в каптерку, и Сако сразу как даст ему пряжкой между глаз, а я следом – в печень…"

Карина внимательно молчала.

А в конце июля на несколько месяцев раньше времени вернулся Славик-Собака. Его комиссовали. Правая часть лица Собаки была обожжена. Левую наискось перерезал шрам. Правая нога то ли не сгибалась, то ли плохо слушалась. Афганистан.

Было воскресное утро. Славик зашел ненадолго домой. Привел себя в порядок. Послал брата к спекулянтам купить одежду - в оставленную дома не влез. Повозился с обезумевшими от радости Гаей и Цезарем. Вышел к нам на улицу уже в гражданской одежде. Послушал наши разговоры – мы как раз злословили по поводу услышанного накануне очередного наказания Судакова и Борисыча.

"А что - Рудик вернулся? Женился?" - спросил Собака. Узнав, что свадьба только через месяц или два, удивился правой половиной лица - левая словно была мертвой. "Так на всякий случай, чтобы совесть была чиста", - загадочно бросил он и захромал в сторону дома Карины.

"Что-то будет", - подумал вслух кто-то из нас.

Карина вышла на зов Собаки. И Собака ей сказал: "Отслужил, вернулся". Карина, увидев его увечья, и бровью не повела: "Поздравляю. Как хорошо, что ты вернулся". "Нога пройдет, хромать не буду. С лицом хуже", - быстро по-военному доложил Славик. Карина молчала. "Знаю, ты обручена, скоро свадьба и все такое. Но хочу тебе сказать, что я тебя люблю. Давно. С детства. Будь моей женой", - выпалил Собака.

И Карина вдруг согласилась.

Рудик в ярости сжег дембельскую форму, словно поняв, наконец, насколько нелепо он в ней выглядел все эти дни. Потом и альбомы с армейскими фотографиями. Несколько дней он с печалью и в отчаянии растягивал аккордеон, исторгавший заунывные мелодии и звуки. Потом стал взывать Карину к совести. Его поддерживала вся ее родня, кроме сестер Наиры и Заиры, которые норовили показать язык уже не Карине, а Рудольфу.

Терпения у Карины надолго не хватило, и она решила оборвать всю эту канитель, поступив по тем временам смело и дерзко: покидала в чемодан вещи и перебралась жить через два дома к Собаке, не дожидаясь регистрации в ЗАГСе, свадьбы и прочих условностей.

Рудольф вначале пригрозил убить Славика. Но авторитеты на этот раз встали не на его сторону, и он увял. Потом предупредил, что наложит руки на себя. На это отреагировала только Карина.

О чем они говорили четверть часа около подъезда старинного купеческого дома, знают только они сами и, возможно, Славик-Собака. Но именно после того разговора Рудик перестал появляться на нашей улице. Он сошелся с какими-то музыкантами, сколотил свою дасту – ансамбль, играющий на похоронах и свадьбах, и без дела бывал редко. Что неудивительно – музыкант он был на самом деле хороший. Вроде и женился. Во всяком случае, не раз встречался мне с парой похожих на себя мальчишек.

* Сарибек – вечный неудачник, герой тбилисского городского фольклора

* Тутуц – дурачок

* Цавет танем, джигаро – ласковое обращение на армянском и грузинском

* Петре-Павлэ – старинное кладбище