Лики измен

У меня в бумагах сохранился листок, написанный Фадеевым от руки в октябре 1953 г. и адресованный в «Бюро Нацкомиссий» (Комиссии по литературам народов СССР при Союзе писателей СССР): «Для вступительного слова на Пленуме мне нужно несколько фамилий советских писателей из Республик, писаталей, уже умерших, но оставивших след в родной литературе, например, Джабарлы в Азербайджане. Можно ли, например, назвать Хамзу в Узбекистане или Самуйленка в Белоруссии?

Ушло из памяти, кто из известных умер за годы советской власти на Украине, в Грузии и пр. Имеются ли в виду и репрессированные писатели тоже? Ведь уже полгода прошло после смерти Сталина!.. Но еще задолго до этого, при жизни Сталина, в 1947-м, один из «вождей», Микоян, осмелился назвать репрессированного – великого армянского поэта Егише Чаренца, армянского, т.с., Маяковского, в речи при баллотировке в депутаты Верховного Совета СССР, как всегда, от Армении. Это было сигналом, и уже в январе 1949 г. в Армении начали заниматься архивно-следственным делом Чаренца, да видно пассивно, и Микоян вторично высказался о поэте после смерти Сталина, но до ХХ съезда – в марте 1954 г., «Бывшее руководство республики неправильно отнеслось и к наследию талантливого армянского поэта Е. Чаренца, посвятившего свое творчество воспеванию революционной деятельности масс и основоположнику нашей партии и государства великому Ленину (аплодисменты)».

Но мои заметки – прежде всего, о вдове Егише Чаренца Изабелле Мовсесовне (в девичестве – Ниязова), чьими делами, так сложились обстоятельства, мне пришлось некогда (свыше сорока лет назад) вплотную заниматься, и кому, как не мне, рассказать о ней, никто ведь не поведает (эту историю в добрые давние времена я рассказывал многим – и Норе Адамян, и Геворку Эмину, еще недавно были живые свидетели – назову Сильву Капутикян и редактора моего «Магомед, Мамед, Мамиш» в «Дружбе народов» Татьяну Смолянскую).
Итак, год 1967. В СССР отмечается семидесятилетие со дня рождения Чаренца, все уехали в Ереван на юбилейные торжества и со дня на день прибудут в Москву, где продолжится чествование. И вдруг в Союз писателей СССР, где я тогда работал консультантом по азербайджанской литературе, подходит почтенная женщина:
- Скажите, к кому могу обратиться о пенсии? Я жена Чаренца… - Слово «жена» меня удивило, но решил, что это от волнения или слабого знания тонкостей русского языка.
- А разве юбилей в республике уже закончился? – спросил я, решив, что она первая приехала с торжеств.
- Я не была приглашена на юбилей.
Вот новость: чтобы вдова – и не приглашена?
- А вы действительно вдова Чаренца?
И тут она расплакалась… А потом рассказала о себе: что родом из знаменитого азербайджанского города Шемаха (помните? «Шамаханская царица»!) и подошла ко мне потому, что прочла мою азербайджанскую фамилию на двери; что ей было 18 лет, когда поехала в Ереван к родной тете, и там в доме у родных увидела Чаренца, который был дружен с ее дядей, влюбилась, и Чаренц тоже полюбил ее, но дядя, чуть ли не ровесник поэта, негодовал, когда та согласилась выйти замуж: «Вдовец! Старше тебя на пятнадцать лет! Ни дому, ни пристанища!..» А у Чаренца действительно недавно умерла горячо любимая жена, и он покинул дом, не в силах сладить с горем, переселился жить в гостиницу. Короче, они поженились, Чаренц получил комнату, и вскоре молодая жена родила ему, не имевшему в первом браке детей, двух дочерей, Арпеник (это имя первой его жены) и Анаит, с интервалом в два года – в 1932 и 1934.

И вот однажды летним июльским днем 1937 г. за Чаренцом пришли. «Арест?! Ну что вы: просто надо кое-что уточнить, - лгали непрошенные визитеры, - ничего с собой брать не надо, Вы скоро вернетесь». И Чаренц в одной летней рубашке и соломенной шляпе ушел из дому. Не верилось, что навсегда. Она зачастила в тюрьму с передачами мужу, надеясь на чудо, и договорилась с подругой, чтобы та «на всякий случай» держала у себя дома сундучок с рукописями Чаренца. «Здесь мои стихи! - часто говорил Чаренц жене. – Очень важные рукописи!»
Вскоре вызывают ее самою, и она, надеясь, что вернется, оставляет маленьких дочерей на попечение родных и приходит в мрачное здание армянского НКВД и видит тут жен других арестованных писателей. Им говорят официально: «Ваши мужья – враги народа! Предлагаем вам оформить с ними развод, и лишь ту, которая согласится отречься от мужа, мы освободим…». Забелла (так звали ее, но Чаренц называл «Изабеллой») наотрез отказалась, даже спорить стала, защищая мужа… И жен, которые согласились развестись с арестованными мужьями (у меня записаны их имена, но пусть это останется в моем архиве), отпустили по домам, а ее как пособницу врага народа тут же подвергли аресту, не дав разрешения даже заглянуть домой. «Дети? Мы воспитаем их по-своему, ваших детей!»
Посадили в тюремный вагон, поезд через Баку (тут случайно узнала, что муж умер в тюрьме) увез ее, осужденную на пятилетнюю ссылку, в Казахстан на поистине каторжные работы по прокладке железной дороги.

Потом война, голод, и в 1942-м ссылку продлевают на неопределенное время… И вдруг после войны, в 1947-м она слышит – спустя десять лет – в устах самого Микояна имя Чаренца!.. И, окрыленная, находит в себе мужество поехать в Ереван. И – прямо к родным. Девочка 12-ти лет… - это же ее двухлетняя дочь, которую она оставила им!.. «Пойди, погуляй!» - строго сказали девочке, а потом тетя объяснила нежданной гостье, племяннице своей, что ей здесь нечего делать, она числится, как о том сказано дочерям, умершей, а старшая отдана в детдом. В доме у тети – ее ковры, ее посуда, серебряная ваза… Кинулась у подруге: как с сундучком? Сундучок цел, а рукописи подруга выкинула, сожгла, нет их! У нее – муж, и он наказал ей избавиться от содержимого сундучка!.. А тут стали являться соседи, потом из домкома: что за новый жилец здесь объявился? без прописки живет!.. И ее всем миром вытурили из Еревана, она вернулась к себе.
Еще десять лет прошло, наступил 1957 год: новые времена, оттепель, вся страна отмечает 60-летие Чаренца, и она пишет заявление в МВД Армении, объясняя, кто она и что пострадала из-за мужа, чей юбилей так широко отмечается, просит разрешить ей вернуться в Ереван, предоставить ей жилье в городе, «где она провела счастливые годы с мужем Чаренцом, и стихи, мне посвященные, вы печатаете, на большее я не претендую».
В ответ – отписка Ереванского Горсовета: «… вернуться в г. Ереван можете, но Горсовет предоставить квартиру Вам не может».
Она пишет Председателю Верховного Совета СССР – письмо пересылается в Армению. И снова – отписка, на сей раз казуистическая: «… жилая площадь предоставляется гражданам, постоянно проживающим в г. Ереване более 5 лет и состоящим на учете. Реабилитированные граждане должны найти себе место прописки и стать на учет, и в порядке очередности…» итд.

… В Секретариате СП СССР недоумевают, что вдову Чаренца не пригласили на юбилей: мне велено срочно позвонить в Ереван, в Союз писателей Армении. Там, услыхав про вдову Чаренца, «да, знаем ее!», говорят мне, и про дочерей – что «они участвуют в торжествах как наследницы», и тут же: «Так называемую вдову не знаем и знать не желаем! Она предала мужа!..» А «предательство» вот в чем: в 1946 г., на девятом году ссылки, она оказалась – от тяжкого изнурительного труда – на краю гибели, и ее спас башкир-ветеринар, который влюбился в нее, вызволил из барака и привез к себе домой, женился, несмотря на протесты родителей, что сын «женится на вдове врага народа, да еще иноверке» (брак этот вскоре распался, и она с сыном уехала в Киргизию, где и жила).

Короче, я помог ей составить заявление в Секретариат СП СССР: «… горько и обидно за то, что я несправедливо предана забвению и заживо схоронена теми, кто, отмечая юбилей Чаренца, не счел нужным вспомнить обо мне. Я хочу вернуться на родину в город Ереван, где я жила как жена Чаренца и откуда меня, опять-таки как жену Чаренца, сослали, исковеркав мою жизнь, отняв детей, кров, молодость, здоровье. Прошу Вас ходатайствовать о моей реабилитации и помочь мне решить вопрос о пенсии, - мне уже 58 лет. Кроме того убедительно прошу помочь мне вернуться в г. Ереван – родину Чаренца и мою.»

Возмущенный поведением ереванцев, я решил, что приложу все силы, использую все свои чиновничьи возможности, чтобы ее приезд в Москву был оформлен как командировка: она останется в Москве! она получит пособие из Литфонда! устроится жить в гостинице и примет участие в качестве вдовы на юбилейном вечере Чаренца!.. Плюс я попрошу докладчика, известного армянского поэта Геворка Эмина включить о ней несколько фраз в свой доклад, тем более что она рассказывала, как он, молодой начинающий поэт, часто приходил к Чаренцу, и она, как хозяйка дома, тепло его принимала, одаривала бедного юношу то плащом Чаренца, то его рубашками, - не может Геворк Эмин это забыть и не быть благодарным ей!.. Что организую ей встречу с родными дочерьми, которые являются наследницами Чаренца, - не может быть, чтобы дочери отвернулись от родной матери!.. Но пусть она, советую ей, не навязывается землякам, сядет в последнем ряду партера, пусть они сами пригласят ее в президиум, а что это произойдет – я был уверен. Еще советовал ей, зная психологию чиновного люда: «Вас будут звать в Ереван, Вы благодарите их и не соглашайтесь сразу ехать! Вам надо сначала побывать у себя, оформить все свои дела и с чистым паспортом на фамилию Чаренц вернуться в Ереван!..»

Так и случилось, как я предполагал: Геворк Эмин проявил истинное благородство, включил в свой доклад большой абзац о ней, была организована встреча ее с дочерьми, они обнялись, прослезились… И вот Изабелла Мовсесовна сидит в Президиуме, ей аплодирует зал, ее знакомят с Микояном, и тот поручает Председателю Президиума Верховного Совета Армении помочь ей вернуться на родину, получить квартиру. Естественно, я доволен, хоть и ощущаю неприязнь кое-кого из армянских деятелей как к ней, так и ко мне: недовольны, что именно «азербайджанец» принял деятельное участие в судьбе их «изменницы», а я им толковал до хрипоты: «Вам было бы легче, если б она умерла? и мертвую б вы почитали? все последние годы Чаренц провел с нею, Изабеллой Мовсесовной, любимицей его и матерью его дочерей! столько всего она может рассказать о Чаренца!..» Рассказал им, как она поведала мне: Чаренц однажды так живо рассказывал о Лермонтове, что ей показалось, что он только что виделся с ним, и они долго говорили. Поведал об аналогичной судьбе великого нашего азербайджанского поэта Мюшфика, который был репрессирован и погиб, - вдова его вышла замуж, и, несмотря на это, в Азербайджане она все годы оставалась почитаемой, даже издали ее книгу воспоминаний «Мои дни с Мюшфиком»…

… В конце того же года, декабрьской зимой 1967-го Изабелла Мовсесовна приехала в Москву из Киргизии, где жила, и – снова ко мне. Показывает чистый свой паспорт с восстановленной фамилией «Чаренц».
Что ж, все отлично, и она может ехать в Ереван, где ее ждут и обещана квартира, пенсия... И вдруг она мне с болью, что была в армянском постпредстве и снова ее оскорбили, обозвали «изменницей», «предательницей»: «Помогите, - слезно умоляет меня, - встретиться с Микояном!»

Но как? Встреча эта кажется мне несбыточной, кто нас примет, как это организовать? как выйти на связь с Микояном? К тому же все, что надо, уже сделано. Я колеблюсь: и хочется мне, используя повод, увидеться с самим Микояном, но и зацепки никакой нет. А с другой стороны, не желаю разубеждать ее в том, что мне что-то не под силу, ведь она считает меня чуть ли не волшебником – мне все подвластно, коль скоро сумел переломить ее судьбу!.. И, видя мою нерешительность, Изабелла Мовсесовна вдруг расплакалась. А потом, успокившись, ошарашила меня новой печальной страницей в истории своей жизни: да, она благодарна мне, она счастлива, что уладилось с Чаренцом и, как его вдова, едет в Ереван, но… она несчастнейший на земле человек, есть у нее боли сегодняшнего дня, и они не дают ей покоя: любимый ее сын от бывшего мужа Сиразеева арестован! как же она уедет в Ереван, бросив сына в киргизской тюрьме? нет, он ни в чем не виноват! и только Микоян может ей помочь, никто более!

Тут она выкладывает передо мной массу судебных бумаг, я копаюсь в них и узнаю, что сын арестован по обвинению в… коллективном изнасиловании! правда, судя по приговору, вина его – по сравнению с насильниками – не столь значительная, он стоял, как говорится, на стреме, и потому ему, единственному, определили самый малый срок… И вот мне предстоит, ознакомившись с обилием бумаг – материалами судебного дела, идти с нею к Микояну (он был тогда освобожден от должности Председателя Президиума Верховного Совета СССР, но ему сохранили кабинет в Кремле с помощником и секретарем).

Звоню по вертушке, предоставленной мне в Секретариате СП СССР, и прошу помощника связать меня с Микояном (разумеется, я умолчал о судебных делах – речь, де, о Чаренце и его вдове), называю фамилию… - короче, Микоян «рад слышать азербайджанца!», но что за дело к нему у вдовы Чаренца – отлично помнит ее имя и отчество! – ведь все вопросы у нее разрешены, он в курсе дела, ее ждут, выделена квартира, ей определена пенсия итд… Но я настаиваю, прошу, и Микоян сдается и, тут же переключая на помощника, говорит: «Ладно, вам назначат день встречи».

И вот настал день, среда 3 января 1968 г. (в дневнике моем отмечено: «слякоть, t плюсовая»), к 16-ти подходим к Спасским воротам Кремля, уже темнеет, и в Бюро пропусков выясняется, что в «чистом» ее паспорте нет прописки, а человек без прописки – никто, он бесправен; я долго и нудно объясняю, что и как, тычу в фамилию, «Чаренц», говоря им, «армянский Маяковский!», короче, связываюсь с помощником Микояна, и нас пропускают; и в самом Кремле – новые дежурные, новая проверка документов, те же доводы и объяснения, в третий раз документы проверяются уже на этаже, не помню, каком, и мы – в приемной, где чинно, тихо, молча сидят люди, ждущие аудиенции.

Пришел наш черед и, впуская нас, помощник предупреждает, чтобы не задерживались у Микояна. Вот он, живой, быстрый, приветливый, «бодр, - пишу у себя в дневнике, - с хорошим цветом лица… Ожидал увидеть склеротическое существо, рухлядь, а увидел энергичного». Велеречивый, точно соскучился по собеседнику, Микоян, забыв о Чаренце и вдове, мол, «здесь говорить не о чем, все ясно, есть договоренности», рассказывает мне про Карабах, где «мирно живут азербайджанцы и армяне», вполне в духе идеологии тех лет говорит (о чем – в дневниковых моих записях) «о чувстве национальной гордости, которое надо уважать, и чувстве национальной кичливости, с которым надо решительно бороться, пресекать»; я, хоть и понимаю, что времени в обрез, говорю, что «нацпроблемы в стране усложнились и затруднены», а он мне: «Я смотрю на эти трудности без трагизма, оптимистически»; вспоминает Баку, юношеские годы, Бакинскую Коммуну (тогда печатали его воспоминания в «Юности», «очень хочет услышать мое мнение, - записано в дневнике, - рад, что читаются с интересом»), о фильме «26 Бакинских комиссаров»: «неровен, не передает всей сложности эпохи». И рассказывает, в частности, о том, как был отвергнут его «единственно правильный революционный план спасения комиссаров» (я воспроизвел впоследствии в романе «Доктор N». А дело было так: Микоян договаривается с сородичем – ответственным работником Диктатуры Центрокаспия Валунцем вызволить арестованных комиссаров из тюрьмы, втискивает их с помощью вооруженных солдат Татевоса Амирова, родного брата Арсена Амиряна, в битком набитый беженцами пароход «Туркмен», который берет курс не в Астрахань, а в Красноводск. «Надо заставить, чтоб повернули на Астрахань!» – предлагает Микоян. «Но как?» (это Джапаридзе). «А вот так! У нас вооруженный отряд! Выбросить в море всех, кто будет противиться нам! Пригрозить капитану расстрелом!» Кто-то сказал про «гуманизм». «К черту гуманность!» - выпалил Микоян. «Как это выбросить в море?! – возмутился Дждапаридзе. - Ты зверь, что ли?» (это зафиксировано в воспоминаниях А. Микояна).

… Он рассказывает, а я жду, не знаю, как остановить поток его коммунистической речи и приступить к основной теме – судьбе арестованного сына вдовы, это к тому же не имеет никакого отношения к Чаренцу. «Все хорошо, - говорю я, прерывая Микояна, - но дело в том, что…», и вкратце излагаю ему «дело сына», и он вдруг как человек с наиразвитейшим нюхом, обладающий феноменальным даром чутко реагировать на малейшие нюансы (еще бы: такой опыт, « между струй!», «От Ильича Ленина до Ильича Брежнева…»!), не дав мне завершить речь, улавливает с полуслова мою мысль и подсказывает поистине удивительный и очень простой ход спасения: он поговорит с Председателем Президиума Верховного совета Армении Арутюняном, тот свяжется со своим коллегой Кулатовым в Киргизии, где осужден сын, и того переведут в тюрьму по месту нового жительства матери в Армению, дабы та могла оказывать благотворное воздействие на сына, и рассмотрят потом в Армении его дело, изъяв из общего, ну а там видно будет. Ибо если в Киргизии узнают, что пересматривается целиком все дело, другие арестованные тоже зашевелятся и ничего уже сделать не удастся. Когда я напомнил Микояну, что Изабелла Мовсесовна вышла за башкира на девятом году ссылки и что семья башкира была настроена против женитьбы сына, Микоян, как я пишу в дневнике, «шутя», сказал мне: «Сами мусульмане любят жениться на немусульманке, а своих женщин выдавать за немусульманина не любят». И далее: «На прощание Микоян сказал ей несколько фраз тихо по-армянски».
На тех же страницах моего дневника зафиксирован анекдот о Микояне: «Ленину он проиграл в шахматы, со Сталиным сделал ничью, у Хрущева выиграл, а сейчас отложил партию (с властями) без двух пешек (имеются в виду Брежнев и Косыгин)».
На следующий день, 4 января: «Была Чаренц. Командировочные. Заказали билет для поездки в Ереван. Написал для нее заявление на имя Арутюняна. Рассказал Манасяну [консультанту СП СССР по армянской литературе], который вышел на работу после отпуска, о встрече с Микояном. В глазах злость, которую я топил. У нее, оказ., еще один сын. Но это – не имеет значения».
Счастливая, Изабелла Мовсесовна уехала в Ереван. Провожая ее, предсказываю ей, что станет центром, куда будут толпами ходить молодые писатели, чтобы услышать о Чаренце из ее уст, будут интервью и беседы в газетах и журналах. Но советовал не влезать в тамошние конфликты, не реагировать на оскорбительные выпады против нее, не спорить с дочерьми о праве наследования!
… Через год – а до этого ни слуху-ни духу о ней не было – она приезжает в Москву и снова ко мне за советом-помощью: да, я был прав, о ней пишут, выступает в печати, но, увы, не смогла она удержаться и «по совету друзей» (круг сторонников, или общества Чаренца раскололось на две части: одна за дочерей, другая за восстановление прав жены-вдовы) решила доказать – этих доказательств требуют от нее власти, – что она действительно была законной женой Чаренца и осуждена как его жена, для чего требуются, в том числе, и «справки» о реабилитации как ее, так и мужа.
Я связываюсь с Верховным судом СССР, где работает мой друг Исмаил Алхазов, он соединяет меня с нужными людьми, идем к ним и там выясняется, о чем должны были знать в Армении тоже, что Чаренц по суду не был репрессирован, умер в тюрьме до суда, и потому не может, не будучи осужденным, быть реабилитрованным; то же и о ней, и пусть местные органы не морочат ей голову: в их компетенции определить ее, наряду с дочерьми, наследницей Чаренца.
«Но зачем это Вам?» - говорю ей по праву человека, с кем она была, как мне казалось, откровенна. Увы, лицемерная и преступная система в стране, помноженная на искаженные национальные особенности, исковеркала судьбу этой женщины, приучила никому и ничему не верить, втянула в интриги, тем более связанные с деньгами. Кстати, улица, где некогда находилась и теперь, кажется, находится НКВД-КГБ республики, погубившая Чаренца, растоптавшие его жену, носит имя Чаренца, - может ли быть большего кощунства?
Прошли год или два, и я узнаю – мне об этом мимоходом сообщает Манасян (и не без явного удовольствия, ибо был среди тех, кто активно обвинял Изабеллу Мовсесовну в «измене»): «Умерла твоя Сиразеева!» – назвал по мужу-башкиру. Что ж, помню, подумал я тогда: организм ее, привыкший десятилетиями бороться за кусок хлеба, за существование, не выдержал испытания довольством, признанием, востребованностью, и она сгорела в считанные дни, оставшись в моей памяти с постянной, расплывшейся на все лицо улыбкой.
… Нет, история на этом не кончилась, у нее есть, увы, эпилог. Однажды (года два прошло) приходит ко мне в Союз писателей смуглый, юркий молодой человек:
«Вы Чингиз Гусейнов?» - спрашивает.
«Да» - отвечаю.
«Я сын Изабеллы Мовсесовны, - говорит он, и я с радостью знакомлюсь с ним:
«Тот самый, который был осужден и Вас можно поздравить с освобождением?.. Если бы Вы только знали, как Ваша мать переживала за Вас!..» Он никак не реагирует на мои слова, даже не понимает, о чем я, и продолжает, говоря точно по заученному:
«Я был с мамой до последней минуты ее жизни, и она беспрестанно называла Ваше имя. И говорила мне, что если у меня возникнут затруднения, обратиться именно к Вам за помощью».
«А у вас что, есть трудности?»
«Не то, что трудности, но одна просьба есть».
«Какая же?»
И он бойко: «Помогите мне приобрести автомашину «Волга».
Меня будто с ног до головы окатили ледяной водой. В душе смешались боль и гнев, жалость к матери и возмущение ее сыном. Будто сбросили с высот поэзии на землю, измазав грязью. В оцепенении я долго молчал, а потом твердо сказал:
«Прошу больше ко мне не приходить! Вы не представляете, какую рану нанесли мне этой, так сказать, просьбой!»
«А что такое?! – он даже возмутился. – Не можете помочь, так и скажите, что не могу, зачем сердиться?!»
Такой неожиданный финал: что было, через что прошло и чем завершилось!.. И правда: чего возмущаться, переживать, «высоты поэзии» итд. Просьба как просьба, ничего особенного, если посмотреть сегодняшними бизнесовыми глазами.

P.S. Недавно я прочел в научном сборнике «Нация, личность, литература» (М., ИМЛИ РАН, 2003) интересную статью А. В. Исаакяна «Егише Чаренц. Последнее стихотворение», в которой подробно говорится и об Изабелле Мовсесовне; именно через нее было передано на волю – для Аветика Исаакяна (деда автора статьи) и посвященное ему – последнее стихотворение Чаренца, написанное карандашом на белом носовом платке, с мечтой о «задушевном стихотворении». «… И пришли бы поколения, / Прочли бы песнь мою задушевную / На камнях кельи моей…1937. 27.1Х. Тюрьма, ночь»
В статье есть некоторые расхождения в деталях с моим рассказом со слов вдовы, на основании ее бумаг и моих дневниковых записей, по-иному излагаются детали ареста Чаренца и его жены, нет ни слова о последующей ее жизни в Ереване, не имеющие, впрочем, отношения к проблематике статьи, но подвигнувшие меня к написанию этих моих воспоминаний. Я подумал: из чего складывается судьба жены поэта? А ее образ? Что влияет на поведение человека? И что принуждает его изменять простым человеческим принципам.