«Я — еврей, русский поэт и американский гражданин»

Этим летом знатоки и любители творчества Иосифа Бродского вспоминают две «знаковые даты» в жизни поэта – 45 лет назад в июле 1972 года Бродский переезжает в США и принимает пост «приглашенного поэта» в Мичиганском университете, а 40 лет назад – в июне 1977 года становится американским гражданином. Жизнь выдающегося поэта, лауреата Нобелевской премии была полна драматических поворотов. На его долю выпали годы бедности и непризнания, ссылка, эмиграция и всемирная слава. Сам Бродский считал, что творчество стоит вне государственных границ. «В языковом и культурном отношении Бродский был русским, а что касается самоидентификации, то в зрелые годы он свел ее к лапидарной формуле, которую неоднократно использовал: «Я — еврей, русский поэт и американский гражданин»», - писал его давний знакомый, поэт и филолог Лев Лосев.

Цитаты и выдержки из книги Лосева о Бродском стали определяющими для многих в отношении диссидентского движения, взглядов на жизнь, людей и на народ. В 1964 году Бродский был приговорен к максимально возможному по Указу о «тунеядстве» наказанию — пяти годам принудительного труда в отдаленной местности.  Тот суд над поэтом стал одним из факторов, приведших к возникновению правозащитного движения в СССР и к усилению внимания за рубежом к ситуации в области прав человека в СССР. Но вот что пишет Лосев:

«После вынесения приговора Бродский на месяц пропал для родных и друзей. Его отвезли в тюрьму «Кресты», затем этапировали в тюремном вагоне, «Столыпине», в Архангельск. На этапе произошла встреча, которая определила некоторую отчужденность Бродского от зарождавшегося диссидентского движения.

Он рассказывал о ней так: «Это был, если хотите, некоторый ад на колесах: Федор Михайлович Достоевский или Данте. На оправку вас не выпускают, люди наверху мочатся, все это течет вниз. Дышать нечем. А публика – главным образом блатари. Люди уже не с первым сроком, не со вторым, не с третьим – а там с шестнадцатым. И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик – <...> мозолистые руки, борода. <...> Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек – ни в России, ни на Западе – на его защиту не подымется. Никогда! Просто потому, что никто и никогда о нем и не узнает! Это было еще до процесса Синявского и Даниэля. Но все-таки уже какое-то шевеление правозащитное начиналось. Но за этого несчастного старика никто бы слова не замолвил – ни Би-би-си, ни „Голос Америки“. Никто! <...> Все эти молодые люди – я их называл „борцовщиками“ – они знали, что делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве. А у этого старика никакой аудитории нет. Может быть, у него есть его бабка, сыновья там. Но бабка и сыновья никогда ему не скажут: „Ты благородно поступил, украв мешок зерна с колхозного двора, потому что нам жрать нечего было“. И когда ты такое видишь, вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер».

И в самом деле, защитники Бродского в Советском Союзе и на Западе вряд ли с таким же рвением стали бы выручать его спутника, даже узнай они о его судьбе. Одним из лозунгов правозащитного движения было «Соблюдайте ваши собственные законы!», а кража мешка зерна – преступление по законам любой страны. Ахматова глубоко смотрела, когда в связи с отношением Бродского к собственной ссылке вспоминала Достоевского и «Записки из мертвого дома». Нравственная интуиция Бродского вела его на уровень более глубокий, чем требование политических прав. Не в том дело, что Бродский не хотел демократии и законности для своей страны, он их безусловно хотел и ненавидел советский строй, извративший эти понятия. Но в «Столыпине» не «правозащитники» встретились со стариком-колхозником, а он, Иосиф Бродский, и он остро ощутил несправедливость в неравенстве их положений, свою, если угодно, вину перед колхозником».

...Оказавшись в США, Бродский не впал в советологию, подобно многим диссидентам, не стал "мазать дегтем ворота Родины". Он занимался тем, что больше всего любил - поэзией. Политика вклинилась в его творчество после развала Союза. Много нареканий вызвало стихотворение «На независимость Украины», написанное в начале 1990-х в свойственном поэту хулигански ироническом ключе:

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой, 
Слава Богу, проиграно. Как говорил картавый, 
Время покажет "кузькину мать", руины, 
Кость посмертной радости с привкусом Украины. 
То не зеленок - виден, траченный изотопом, 
Жовто-блакытный реет над Конотопом, 
Скроенный из холста, знать, припасла Канада. 
Даром что без креста, но хохлам не надо. 
Горькой вошни карбованец, семечки в полной жмене. 
Не нам, кацапам, их обвинять в измене. 
Сами под образами семьдесят лет в Рязани 
С залитыми глазами жили как каторжане. 
Скажем им, звонкой матерью паузы метя строго: 
Скатертью вам, хохлы, и рушником дорога. 
Ступайте от нас в жупане, не говоря - в мундире, 
По адресу на три буквы, на стороны все четыре. 
Пусть теперь в мазанке хором гансы 
С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы. 
Как в петлю лезть, так сообща, суп выбирая в чаще, 
А курицу из борща грызть в одиночку слаще. 
Прощевайте, хохлы, пожили вместе - хватит! 
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит. 
Брезгуя гордо нами, как оскомой битком набиты, 
Отторгнутыми углами и вековой обидой. 
Не поминайте лихом, вашего хлеба, неба 
Нам, подавись вы жмыхом, не подолгом не треба. 
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду,
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду. 
Что ковыряться зря в рваных корнях покопом. 
Вас родила земля, грунт, чернозем с подзомбом, 
Полно качать права, шить нам одно, другое. 
Эта земля не дает, вам, калунам, покоя. 
Ой, ты левада, степь, краля, баштан, вареник, 
Больше, поди, теряли - больше людей, чем денег. 
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза 
Нет на нее указа, ждать до другого раза. 
С Богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухаи, 
Только когда придет и вам помирать, бугаи, 
Будете вы хрипеть, царапая край матраса, 
Строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Одни утверждали, что стихи вовсе не принадлежат перу поэта, несмотря на имеющуюся видеозапись, другие «оправдывали» Бродского, уверяя, что его ранило желание  Киева пожертвовать отношениями с Россией ради соображений сиюминутной выгоды, третьи склонны были видеть в написанном «печальное и трагическое, гневно прощальное стихотворение русского поэта». Трактовок может быть бесконечное множество. Ведь договорилась же некоторые исследователи творчества Бродского до того, что в написанном примерно в то же время по-английски стихотворении Bosnia Tune, поэт призывает к бомбардировкам Белграда. Bosnia Tune получило известность, в том числе благодаря тому, что было положено на музыку норвежским музыкантом Мортеном Харкетом, который лично встречался с Бродским и получил от него благословение на использование этих стихов. Пацифизм без пафоса. На разрыв.

As you pour yourself a scotch,
crush a roach, or check your watch,
as your hand adjusts your tie,
people die.

In the towns with funny names,
hit by bullets, cought in flames,
by and large not knowing why,
people die.

In small places you don't know
of, yet big for having no
chance to scream or say good-bye,
people die.

People die as you elect
new apostles of neglect,
self-restraint, etc. - whereby
people die.

Too far off to practice love
for thy neighbor brother Slav,
where your cherubds dread to fly,
people die.

While the statues disagree,
Cain's version, history
for its fuel tends to buy
those who die.

As you watch the athletes score,
check your latest statement, or
sing your child a lullaby,
people die.

Timee, whose sharp blood-thirsty quill
parts the killed from those who kill,
will pronounce the latter tribe
as your tribe.