"Научная журналистика должна интриговать читателя, зрителя, слушателя"

Гость рубрики "Право слово" заместитель главного редактора "Независимой газеты", ответственный редактор приложения "Наука" Андрей Ваганов.

- Здравствуйте, Андрей! В постсоветское время журналистика, конечно, очень сильно поменялась, как вся наша жизнь, до неузнаваемости. На первый план вышли политическая журналистика, желтая пресса, развлекательная - это мы сейчас видим по нашему телевидению. Научная журналистика в каком сегодня состоянии?

- Добрый день! Мне все-таки кажется, что она, как, это ни пафосно звучит, на подъеме. В каком смысле? Много людей пытается в этой области работать. Это, конечно, не значит, что там все получается сходу. И как ни странно, они сейчас предпочитают не называть себя научными журналистами, а как-то образовалась терминология, более общая - коммуникации науки и общества. Коммуникаторы между научным сообществом и просто читающей публикой.

- Но прежде всего они журналисты?

- Сложно сказать. У моего первого главного редактора Виталия Анатольевича Третьякова, есть книжка, замечательный учебник "Как стать знаменитым журналистом". Такой неформальный, очень любопытный учебник. Мне запомнилась из этой книжки одна цитата. Он пишет, что если собрать 10 человек авиаконструкторов каких-нибудь, они помыкаются какое-то время, но сумеют газетку какую-то сделать, наладить выпуск и все такое прочее. А вот если собрать 10 журналистов, сколько не мыкайся, они самолет сконструировать не смогут. Это отличие принципиальное. Мне кажется, что, конечно, научная журналистика имеет специфику - большего в ней добиваются люди, которые имеют специальное образование. Не журналистское, а базовое – психологи, экономисты, физики, химики, биологи. И мы это видим даже на примере телевизионных журналистов. Много, например, с биологическим образованием: Константин Эрнст, Павел Лобков…

- Владимир Познер.

- Познер, да, закончил биологический факультет МГУ. Видимо, естественнонаучное образование просто выстраивает мозги, что называется в нужном направлении, а дальше уже наполнять можно чем угодно, потому что правильная матрица заложена. И я-то тоже не журналист по образованию. Я закончил Московский энергетический институт - теплофизик по образованию.

- Это очень интересная дилемма, особенно для начинающих журналистов, куда идти учиться. По этому поводу, я помню, споры давно идут, еще с советских времен. Как все-таки лучше приходить в журналистику? Через какой факультет?

- Я скажу про научную журналистику. Мне в этом смысле нравится система, которая в американских, немецких, в некоторых французских университетах. Там человек заканчивает бакалавриат, четыре года по какой-то специальности и понимает, что, скажем, физик из него достаточно средний получится. И тогда он поступает в магистратуру на 3-4 семестра, на научную журналистику. Это как бы такая шапка к его образованию. Но образование там очень специфическое, там достаточно мало теории, в отличие, скажем, от российской, там сразу тебя бросают в воду, что называется.

- Практика.

- Да, практика. За один семестр ты должен там, допустим, отснять 2- 4 сюжета, если ты на телевизионной журналистике. Конечно, надо отметить, что это позволяет материальная база американских университетов – своя телестудия обязательно, своя радиостудия, газета. Иногда университетские газеты в Америке самые популярные в той или иной местности. Нечто похожее есть и в Германии - люди, которые чувствуют, что сугубо научная карьера так себе, что-то такое средненькое, поступают на такие продвинутые курсы или магистратуру, где, конечно, дают представление о журналистике как таковой, но главное, что они специализируются на научных текстах. Они называются там иногда "научный писатель". Это в Германии очень распространена такая вещь – научный писатель.

- Я как-то услышал фразу о том, что научная журналистика должна упрощать науку до уровня, который понятен не для ученых. На какую аудиторию вы ориентируетесь? Кто ваш читатель?

- Это дилемма давнишняя и, наверное, неразрешимая. Например, знаменитый великий Майкл Фарадей говорил, что научно-популярные книги никогда ничему научить не могут. Мы Фарадею-то можем верить.

- Но интерес они могут пробудить.

- Да, я к чему и клоню. Мне в этом смысле очень понравилось, я когда-то давно вывел одну латинскую фразу из Тацита: "Omne ignotum pro magnifico est" ("Все неизвестное представляется величественным"). Мне кажется, главное, что должно быть в научной журналистике – ее произведения должны интриговать читателя, зрителя, слушателя. И в этом смысле, опять же мне кажется, что научный журналист имеет право на ошибку. Имеет право не на преднамеренное, конечно, искажение фактуры, но на какие-то свои аллюзии из других областей. А ученым, которые общаются с журналистами, конечно, это не нравится. Потому что для ученого, прежде всего, важно донести без искажения его научную истину. Ученый всегда читает лекцию, в том числе даже когда дает интервью, все равно он подсознательно читает лекцию. Для журналиста, прежде всего, - интрига и завлекательная новость и все такое прочее. Эти два сообщества – научных журналистов и ученых – я читал исследования психологов, это люди, находящиеся на разных полюсах психологической шкалы.

- А читатели где-то между ними.

- Конечно, если совсем все упрощать, конечно, мы пишем для того, чтобы простой дядя, с утра проснувшись и, идя к метро, вдруг полез в карман, достал свою последнюю десятку и купил научно-популярный журнальчик. Когда этот рефлекс выработается… Но тут есть еще одна тема, она большая, но я просто ее коснусь, что научно-популярный жанр сам по себе неоднороден. Он многослойный, динамичный, во времени развивается, меняются жанры научной популяризации. Скажем, если вы почитаете Луиджи Гальвани, описание знаменитого его опыта с лягушкой, когда лягушачьи ножки дергаются, когда к ним батарейку, грубо говоря, подносят. Если вы сейчас почитаете, вы подумаете, какое же это описание опыта, это какой-то Франкенштейн настоящий, это романистика. А в итальянских школах до сих пор, например, произведения Галилея уже не как научные изучают, а как образцы итальянской словесности. Жанр научно-популярной литературы, периодики, очень динамичен. И сейчас мы наблюдаем, что он становится частью развлекательного бизнеса, если уж совсем так огрублять. Я не говорю, что это плохо, может быть, это так и надо.

- Андрей, у меня дилетантский вопрос, который лично меня волнует давно. Наука отрицает существование Бога?

- Да, конечно. При этом я не хочу обидеть верующих людей. Я с полным уважением отношусь к ним отношусь. Но мне кажется, есть такая тенденция, особенно в российской науке, когда денег на науку ученые получают мало, но хочется решать какие-то глобальные проблемы. Я просто чувствую по публикациям, что даже ученые академических институтов вдруг начинают выпускать какие-то статьи, книги, где пытаются доказать, что религия не отрицает науку, а наука не отрицает религию, что им бы нужно жить в симбиозе и друг другу помогать и т. д. Моя личная позиция: я за чистоту жанра. Есть религия - занимайтесь религией, а есть наука, и нечего их скрещивать. Как Куприн сказал в "Яме", связь высококультурного человека с падшей женщиной никогда не поднимет ее до уровня высококультурного человека, а скорее его опустит. Так вот если эту ситуацию перенести на взаимоотношения науки и религии, за религию я не отвечаю, а то, что уровень науки упадет, это факт. Один англичанин уже в 1960-е годы сказал, что спутники не запускаются постами и молитвами. Это — мое кредо. Есть спутники, а есть область веры. Смешивать их... Это не значит, что ученый не может верить в Бога. Пожалуйста. Говорят, что И.П. Павлов верил в Бога. Хотя если почитать его лабораторные дневники о том, как он препарировал собачек, и вообще его высказывания о естествознании, о психологии, там места Богу не находится. Поэтому я за чистоту жанра. Есть наука, а есть религия. И польза будет не от их синтеза, а от их свободного развития.
Кстати, религия может быть объектом научного исследования. Есть же религиоведение. Археология занимается различными религиозными артефактами. Но это наука занимается. А когда их начинают скрещивать, мне кажется, это не идет на пользу ни тем, ни этим.

- Передо мной лежит книга "Дети Парацельса" вашего авторства. О чем она?

- Она о том, как в известных литературных и жизненных сюжетах, которые, казалось бы, далеки от науки, техники и технологии, эта наука, техника и технология как раз зашита. Например, с какой скоростью шел поезд, под который бросилась Анна Каренина? Оказывается, это можно поискать и восстановить. Или какой породы дерева было то полено, из которого выстругали Буратино?

- Есть научное объяснение?

- На самом деле, оно не сложное. Пиноккио в оригинале. "Пинос" - это родовое название хвойных пород по-итальянски. И почему папа Карло был родителем? А не, допустим, мама Джулия? А оказывается потому, что до определенного периода времени в Европе самыми лучшими акушерами считались мужчины. Отсюда мы можем даже установить, когда эта история с Буратино происходила. Вот об этом несколько сюжетов.

Полная версия беседы с Андреем Вагановым - в разделе "Видео".