Вестник Кавказа

Тбилисские истории. Фуад, Жорик и бескрайний Моне

Юрий Симонян
Тбилисские истории. Фуад, Жорик и бескрайний Моне

Жорик жил на Руставели на пятом закругленном этаже знаменитого дома, который после войны построили военнопленные немцы. В том самом доме, на первом этаже которого долгие годы работала самая модная и дорогая в Тбилиси парикмахерская "Мечта", называемая в народе "гигиеной".

Жорик с мамой и бабушкой теснились в одной из трех комнат, разделяя санузел и кухню с неприятной одинокой старухой, занимавшей две другие комнаты потенциально роскошной квартиры. Когда соседка наконец преставилась, Надежда Александровна – Жоркина мама, задействовала все силы, знакомства и небольшие сбережения на завоевание освободившихся двух комнат.

Битва была тяжелой. У умершей старухи, в гостях у которой никогда никого не видели, объявилось несметное количество настоящих и подозрительных родственников, возжелавших жить в центре Тбилиси, при том, что некоторые из них в столице ни разу не бывали и знали о ней только по рассказам.

Надежда Александровна выслушивала десять раз в неделю щедрые посулы и заманчивые обещания, двусмысленные предупреждения и прямые угрозы, грязные оскорбления и лживую лесть, но от цели своей не отступила. Спустя год ожесточенной борьбы райкомы и прочие управдомы сдались и выписали ордер, сделав ее хозяйкой шикарной трехкомнатной квартиры в самом престижном тбилисском доме. Друзья и знакомые - кто чем мог - одаривали Жоркину семью тем необходимым, с помощью которого можно было облагородить комнаты, за годы владения ими умершей старухой пришедшие в полный упадок.

Одни принесли обои, другие притащили светильники, третьи приволокли сантехнику. Кто-то вызвался отциклевать паркет, второй – привести в порядок потолок и стены, а дальний родственник обещал помочь с меблировкой – недорого и в кредит румынскую спальню и югославскую гостиную. Так квартира в доме на Руставели приобрела фешенебельный вид. И такой, что заядлая курильщица Надежда Александровна дымить стала уходить на кухню, чтобы не закуривать светлые скандинавские обои, Жорку с сигаретой вовсе выгоняла на балкон, а гостям устроила закуток в коридоре.

И вот звонит мне как-то Жорик и полушепотом, словно не желая, чтобы еще кто-то слышал, говорит в трубку: "Подходи. Байрам намечается". "По какому поводу?" – спрашиваю, хотя слепому, что нужно? – правильно: пара глаз или хотя бы один. "Тебе не все равно, по какому?" – прошипел Жорик, но тут же объяснил: "Маме картину подарили, Фуад ее повесит, а мама проставится". "И на кой тебе Фуфу понадобился, сам гвоздь вбить не можешь?" "Я-то могу, но мама хочет, чтобы он повесил. Мне она такое дело не доверяет – говорит, что криво сделаю", – посетовал Жорик. "Ладно. Когда быть?" – спрашиваю. "А сейчас и выходи – пока доедешь, Фуфу уже закончит", – говорит Жорик.

Вообще это, конечно, было загадкой, почему, когда и с чего у Фуада сложилась репутация мастера на все руки. Руки у него, спросить меня, годились только для игры на пианино, и, как он вдруг прослыл умельцем, остается загадкой и сегодня. Работу при этом выполнял едва сносно, но почему-то хозяева никогда не оставались недовольными. Кого другого за унитаз, установленный с перекосом, или короткое замыкание с небольшим пожаром перестали бы на порог пускать, а Фуаду любые огрехи всегда благополучно сходили с рук.

У Жоркиного подъезда я его и встретил. "Куда? Повесил уже?" – спросил я. "Какое там повесил… Ничего не годится. Ты поднимайся, а я скоро приду", – сердито бросил он, устремляясь куда-то вниз в сторону Колхозной площади. Жорик озадаченно развел руками – Фуфу, оказывается, не устроили ни предложенный шнур для картины, ни молоток, ни гвозди, и он поехал домой за своим инструментом.

"Лучше не на гвоздь, а на шуруп повесить. Гвоздь выскочить может со временем, а шуруп в стене намертво засядет", – со знанием дела сказал я, рассматривая подаренную Надежде Александровне картину модного тбилисского художника: симпатичную работу на квадратном картоне метр на метр или больше – что-то вроде импрессионистских пейзажей Моне, прилаженную к стеклу прозрачным переплетным материалом. Отсутствие рамы придавало работе особенную воздушность и создавало иллюзию изначальной бескрайности картины, часть которой чья-то жесткая рука цинично отрезала и подарила Жоркиной маме.

Надежда Александровна была в восторге от картины и вопрошала: "Правда, очень мило?" Я поддакивал, Жорик злился – он этой картиной уже второй день сыт был по горло и настроился выпить, а Фуад, как назло, поехал домой за гвоздями, молотком и черт знает чем еще и уже изрядно запаздывал.

"Что пить будем?" – поинтересовался я. "Водку, наверное", – ответил Жорик так неопределенно, что я тут же решил уточнить: "Какую?" "Какая будет, – сказал он. - Наде в последний момент лень стало готовить, решила нам хинкальную профинансировать".

Наконец, пыхтя и ворча, явился Фуад с большой тяжелой дорожной сумкой, из которой остриями высовывались длиннющие толстые спицы. Он достал рулетку и начал что-то замерять на стене, потом на картине, а мы с Жориком гадали, для чего ему понадобилось тащить весь свой инструментарий и, в частности, спицы. Фуад же измерял-измерял, записывал-записывал, что-то вычислял, выводил синусы с косинусами, носился взад-вперед с ватерпасом и штангенциркулем, совершал еще какие-то шаманские манипуляции и не оставлял без внимания наши разговоры, реагируя на ходу репликами и замечаниями. Попутно он привел в сильное смятение Надежду Александровну, сообщив, что лифт их, если срочно не провести профилактические работы, скоро оборвется и рухнет, потому что на днях оборвался и рухнул лифт в третьем квартале Дигомского массива, который точно так же скрипел и дергался, когда ехал вверх. "И что?" – всплеснула руками Надежда Александровна. "Ничего, – невозмутимо ответил Фуфу, в очередной раз что-то вымеряя. – Целая семья погибла: муж с женой, два маленьких ребенка и отец жены".

"Мама! – завопила Надежда Александровна. – Слышишь, что Фуад говорит?" "Что этот бездельник говорит?" – отозвалась из другой комнаты Жоркина бабушка. "У нас лифт может оборваться, так что не пользуйся им ни в коем случае! – разнервничалась Надежда Александровна и, повернувшись к Жорке, с ехидцей в голосе добавила: – И ты тоже, чадо мое драгоценное". "Надя, соседей предупреди, чтобы лифтом не пользовались", – бабушку, видимо, также взволновало наблюдение Фуада. "Предупрежу, мама, предупрежу – не переживай", – отозвалась Надежда Александровна. А нам с тихим смехом сказала: "Осиповых не буду предупреждать – они сволочи". "Осиповых тоже предупреди", – бабушка словно услышала ее слова. "Хорошо, мама. И Осиповых предупрежу, не волнуйся. Тебе нельзя волноваться!" – ответила Надежда Александровна.

"Спицы для чего?" – Жорика уже откровенно выводила из себя медлительность Фуада. "Это гвозди", – пояснил тот. "На них картину хочешь повесить? В своем уме? Такой гвоздь здесь вобьешь, он на Колхозной площади другим концом глаз кому-нибудь выбьет", – поддел я. "Или убьет, если в висок попадешь", – добавил Жорик.

Фуфу сердито засопел, однако просчет признал: стена, когда-то сооруженная пленными немцами, хоть и была выдающейся толщины, но принесенные гвозди с большим запасом пробили бы ее насквозь. "Неси свои", – скомандовал Фуад, доставая из баула молоток, гвоздодер и кувалду. "Жорж, ты его кувалды лиши, – посоветовал я. – Промахнется если по гвоздю, снесет полстены к бениной маме – немцев выписывать придется, чтоб заново отстроили". "Остроумный какой, с ума слететь можно! Стоишь – руки в брюки… на вот молоток - бери и забей гвоздь!" – вскипел Фуфу. "В одной руке молоток, в другой – мастерок! Тоже мне пролетарий, дай сюда свою кувалду. Будешь тут до утра интегралы в парсеках вычислять, а у нас с Жориком в горле пересохло". – Я подступил было к стене, но между нами выросла Надежда Александровна: "Нет! Только Фуфу… ой извини, Фуад то есть".

Солнце закатилось. Тбилиси погружался в сумерки. Все хинкальные закрылась. А наш мастер только заканчивал разметку. Я и Жорик, уже безучастные к происходящему, устроились в шезлонгах на балконе, любовались вечерним видом величественной Мтацминды и обдумывали план мести Фуаду, своей молниеносностью сорвавшему поход в хинкальную. "А по фиг, – сказал вдруг Жорик. – Мою, что ли, картину вешает? Нет – Надину. А мне лично байрам испоганил. Так пусть идет и покупает водяру с закуской". Мне это показалось справедливым. Однако развить идею не удалось – Фуад попросил помочь.

"Я полезу на лестницу, и, когда буду готов, вы подадите мне картину", – распорядился он. Но Жорка вдруг заартачился: "Я влезу, а ты картину подай". "Как скажешь", – согласился Фуад. Жорик взгромоздился на стремянку, Фуад подошел к картине и взялся обеими руками за ее нижние углы, а я почуял, что он делает что-то не то. Но в чем именно его ошибка, понял лишь тогда, когда правый угол стекла с полоснувшим по нервам хрустом треснул, не выдержав тяжести всей конструкции. Мгновение спустя едва поднятая Фуадом за края картина грохнулась обратно на стол, а сам он, ошарашенный произошедшим, вылупился на оставшийся в руке кусок стекла с оторвавшимся углом пейзажа.

Надежда Александровна схватилась одной рукой за голову, второй за сердце и без слов опустилась в кресло. Я брякнул: "Так и знал", – а побагровевший от злости Жорик метнул в меня испепеляющий взгляд.

"Если подклеить, а потом под новое стекло, то заметно не будет. Завтра я… сегодня уже поздно…" – начал было Фуфу. "Сгинь, – отмахнулась Надежда Александровна, подходя к испорченному подарку. – Какая была прелесть". "Говорил же, давай, я сам сделаю..." – залопотал Жорка. "И ты сгинь", – перебила Надежда Александровна: "А ты знал, что так будет, и молчал?" – Она расслышала мою фразу. "Я не понял, что..." – но Надежда Александровна и мне не дала договорить: "Ты тоже сгинь. Какая была прелестная картина! Как она мне нравилась!"

На следующий день, когда Надежда Александровна была на работе, Жорик с Фуфу купили подходящее стекло, забежали по пути в музей, нашли реставратора, который согласился помочь. Пока они курили на улице, реставратор приставил железную рейсшину к покалеченной картине, оттяпал резаком "лишнее", а чтобы восстановить квадратность формы, уменьшил и ширину. Потом подрезал по новому размеру картины стекло и приладил их друг к другу. Пейзаж заметно – примерно на четверть – уменьшился, зато нижний край стал целым и ровным, а отсутствие рамы по-прежнему придавало ему особую воздушность и создавало впечатление изначальной бескрайности, часть которой уверенная рука знавшего дело реставратора цинично отрезала.

Жорик, поняв, как именно реставратор "восстановил" картину, осмотрелся в поисках аптеки. Фуфу пожал плечами, одновременно развел в сторону руки и философски утешил приятеля: "Ничего не изменить. Что есть - то есть, и по-другому уже не будет".

Когда картина, наконец, повисла на вбитых накануне гвоздях, пришедшая с работы Надежда Александровна, увидев ее на стене, воскликнула: "Ой, какая прелесть! Правда, ведь мило? И совсем не хуже, чем раньше. Даже, может быть, наоборот, стала еще лучше – вчера она была очень большой!" – а довольный развязкой Фуфу впервые за два дня улыбнулся, тогда Жорик снова набрал мой номер и сказал: "Подъезжай. Байрам намечается". "Опять?" – удивился я. "Теперь точно. В холодильнике водка остужается, а мама курицу в аджике запекает", – ответил Жорик. "Фуаду повезло, что не его", - подумал я.

Отказываться от приглашения было глупо – Надежда Александровна готовила очень вкусно.

108295 просмотров